– Вот, Филипп, уже лучше! Всем больше артикуляции, больше работы! «D» и «T»! Катя идет в театр с тетей Диной! Следите, говорите на французский манер, четко, длиннее, еще длиннее: «Д-диной»… Катя идет в театр с тетей Диной!

Француженка, Светлана Анатольевна, шагала по аудитории номер 346 и думала о том, что произношение во французском, да и вообще во всех языках, никому не нужно, вот у нее в годы учебы отмечали самое лучшее произношение во всей группе, да и на всем курсе, наверное, и что? Кто это оценил?

«Говорю, как диктор в аэропорту, из которого никто не вылетает…»

– Губы! Губы! Сложите язык в трубочку и выдохните… русское «о».

«Последнее занятие по постановке произношения, дальше пойдут слова, вот Филипп Решетников старается, а должен будет включать в свой словарь минимум по тридцать новых слов и выражений – что будет дальше с ним, с этими первокурсниками? Конечно, начнут прогуливать, списывать, будут надо мной измываться! Я их буду тихо ненавидеть, а они – меня».

Сестры Поперси после десяти часов позвонили домой с городского телефона квартиры в Л-бковском переулке (мобильных тогда не было). Так не сделал никто из приглашенных студентов. Решетников видел, как они передают трубку друг другу и примерными дочерними голосками упрашивают родителей разрешить им еще остаться. А затем Ольга пришла к нему в объятия и поцелуи, закамуфлированные под танцы. Лена танцевала с Чутковым, который невпопад смешно, но без комплексов, двигался на расстоянии, продолжая при этом что-то рассказывать о театре, которым бредил.

На факультет социологии Игорь попал, провалившись на вступительных экзаменах во все театральные училища Москвы, но мечту стать артистом не оставил. Он мечтал выходить на сцену и покорять зал, мечтал, что будет говорить правдиво и честно со сцены, именно на театре, не в кино («синематограф» достоин только презрения по сравнению с могучей театральной традицией, идущей из глубины веков), без слащавости в лицах, криком и шепотом, неподдельной болью сердца будить, будоражить, заставлять рыдать и смеяться.

Игорь, посмотри на себя: у тебя маленький недоразвитый подбородок, кучерявые бурые волосы, будто подрубленные пальцы рук, ты сутулый, короткошеий, плохо видишь, хотя не носишь очки, у тебя совсем нет музыкального слуха, да, ты очень хороший парень и друг, ты умный и знающий, но смешной, особенно в этом желании быть актером, так не бывает, Игорь! Артиста, так уж повелось, должны любить женщины, а ты как будто бы к ним равнодушен – почему ты не приласкаешь Леночку Поперси? Она тебе не нравится?

– Нравится, – ответил Игорь Чутков, когда на балконе с глазу на глаз нечто такое, но много-много мягче, чем обычно он слышал, шепнул Решетников. – Даже очень, я ей читал «Антимиры» Вознесенского, и она сказала…

Решетников прервал:

– Ну и давай… они такие голодные, эти Поперси…

– Да?! – не сразу понял Чутков. – А, на любовь…

Филипп похлопал Игоря по плечу, хотя совсем не хотел, он чувствовал – это пошло, это неправильно, некрасиво, но роль ловеласа, свалившаяся на него, диктовала: именно так он и должен сделать.

Оказывается, сестрам-близнецам положено возвращаться домой вместе – это обязательное условие, поставленное их отцом и матерью. Решетников уговорил Чуткова его поддержать. Жили недалеко – он согласился.

Пошли провожать.

Трамваи ходили, дребезжа разболтанным, несмазанным железом. Фонари покачивались на шнурах. Первый желтеющий лист облетал – был крепко заваренный осенний вечер. Конечно, не весна – «время любви», это старая бессмысленная ложь, а осень! Осень! Короткая, теплая осень, самое начало.

Чутков медленно шел с Леночкой Поперси впереди, что-то рассказывал, размахивал руками, будто птица, пытающаяся взлететь, а Решетников обнимал, целовал Ольгу, а потом они вдвоем добегали до сестры и Игоря и снова останавливались, чтобы продолжить. Так дошли-добежали до дома. Здесь Лена Поперси вдруг резко развернулась и подошла к сестре:

– Можно тебя на минуту… – И с язвой в голосе добавила: – Отвлечь?

Сестры отошли в сторону, Лена что-то шепнула, и Ольга тотчас вернулась:

– Она сказала: подождет еще двадцать минут. Они будут во дворе, там есть беседка…

Чутков с Леной скрылись в темной глубокой арке дома. Филипп глубоко проник неленивыми губами и языком в рот Ольги, прижал ее к стене и рукой, как он видел в западных фильмах, схватил за аккуратную, мягкую ягодицу… Неожиданно мимо них рваной театральной походкой пронесся злой, обиженный Чутков.

Филипп и Ольга оглянулись, не понимая: время же не вышло.

– Я пошел!

– Пока, – растерянно произнес Филипп.

Ольга выскочила из рук Решетникова и скрылась в прожорливой темноте.

Филипп ждал. Сестры вышли через несколько минут. Лена остановилась рядом с дверью подъезда, под фонарем, а Ольга подошла к Филиппу, поцеловала в щечку и шепнула:

– Нам пора. Поди поцелуй ее тоже.

– Как?!

– Как меня целовал.

Вместе подошли к дверям подъезда.

Фонарь светил в лицо Лены, делая его плоским, китайским, желтоватым и непрочитываемым. Она ждала. Филипп не понимал, как так можно подойти к девушке и ни с того ни с сего, не говоря ни слова о чувствах, о любви, при свете, на глазах, рядом… Она, другая, хотя какая другая, такая же, такая же точно, легко спутать…

– Нам надо идти, – сказала Ольга, будто подняла вверх стартовый пистолет.

– Пока, – сказал Филипп Решетников и смело взял голову Лены в свои руки и, как потом учила «француженка», губами, языком, нелениво, отработал «eau», «deux», «trois», «gaircon», «maison».

Пробудил его от страстного заплыва во французский язык глухой звук захлопнувшейся тяжелой двери. Ольга?! Она ушла, убежала?! Дополнительные занятия по иностранному языку неожиданно закончились. Лена, оттолкнув Филиппа, следом, через ступеньки лестничных пролетов, помчалась за сестрой. Растерянный Решетников не сразу пришел в себя, с трудом соединил произошедшее в целое, робко приоткрыл массивную дверь, но ничего, кроме грузной самодостаточной подъездной тишины, не обнаружил.

Было поздно. Но трамваи, разбрасывая искры, еще ходили. Филипп добрел до остановки, вскочил в пустой вагон. Сел в самом конце, на местах, которые особенно не любят пожилые люди, потому что там болтает и трясет, и в первый раз попытался разгадать, что с ним произошло в этот волшебный осенний вечер: кислое белое вино, Мандельштам, Чутков, театр на Таганке, танец, поцелуи, сестры…

«Поперси – чудная фамилия, никогда такую не слышал – Поперси. Почему Ольга передала меня сестре? Странно, все странно, если бы рядом со мной на диване оказалась бы не „Она“, а она? Если бы все было наоборот? Все могло быть наоборот! Об этом я буду думать завтра, позвоню и спрошу, попрошу у Чуткова их телефон… но как я их различу? По голосу невозможно?! И кому я буду звонить? Завтра, все-все завтра! Сегодня – домой, домой, хочу домой. Мать уже спит. Ехать мне почти до конечной – это самый длинный маршрут в Москве. В этом новеньком трамвае я единственный пассажир. Единственный! Этот парень за фиолетовым стеклом гонит вовсю, не останавливаясь на остановках. А что, если мы разобьемся? О нас никто не вспомнит, кроме родственников. Что мы по сравнению с таким чешским красавцем? Случай не станет одним из ужаснейших происшествий города. Будут говорить: «Трамвай в час ночи перевернулся. ХОРОШО, что там был всего один пассажир». Я?! Это был я! Вы понимаете, это я! Филипп Решетников! Гонит он действительно как сумасшедший, как бешеный»!

– Ты дома?! Я тебе еще позвоню…

И Ольга спешно бросила трубку.

«… а может, это Лена»?

Решетников стоял возле телефона в любимом зеленом махровом халате (подарок деда): только что вышел из ванной. Было раннее утро, а он стоял возле телефона как заговоренный.