– Время! Время! Время уходит! – возмутился Решетников.

– Скажи Игорю, пусть выберет спектакль подлиннее.

«Легко сказать», – подумал Решетников, он-то знал, что Лена не готова для встреч с Чутковым, ничего не обещала, белых флагов с красными узорами не предвидится, и вот теперь он узнает, что даже в театр она не готова пойти ради сестры, согласной «на настоящую любовь».

Утро было слишком чудесным и длинным, чтобы что-либо делать. В ванной Филипп тер свое тело, как трут пол в казарме. Ему хотелось артикулировать по-французски, чтобы работали губы, и Решетников, погружаясь в пенную, мыльную воду, всплывал с каким-нибудь красивым по произношению выражением:

– Comprenez, jeune fille?

Еще погружение:

– Je ne mange pas six jours!

Всплытие:

– Мagnifiquement, merveilleux de vous, une femme merveilleuse!

С какой бы стороны Филипп ни смотрел на себя в небольшое зеркало здесь, в ванной, снизу доверху, ничто не предвещало и не могло дать осечки. Лицо, мускулы, волосатость кожи и, конечно, он – «большой»! Его собственное тело тогда еще не было осмыслено владельцем как нечто ценное, притягивающее или отталкивающее. Все казалось проще, его тело – ружье, из которого еще не стреляли. Но сегодня – Решетников был уверен – выстрел состоится. Все услышанное за жизнь о женской и мужской красоте, о женской слабости, мужской силе, все рассказы о блаженстве, неге, вся литература и живопись, наконец, приобретут для него твердую почву настоящей плотской любви. Захотелось написать об этом стихи; они, кажется, даже начали возникать. Филипп спешно вытерся, накинул халат и уже в комнате записал: «Ты придешь…» Потом задумался, обернулся на кровать, дописал: «Ко мне» – и вдруг понял, что она придет, а у него старое, застиранное постельное белье! Он побежал, боясь не успеть, в другую комнату, рылся в шкафу, выбрал лучший, на его взгляд, комплект белья и срочно перестелил кровать. Отошел на расстояние, как подлинный ценитель искусства возле картины, – накрахмаленное до жесткости ложе, розовые цветочки на зеленых веточках, взрыхленная подушка, но почему же одна? Их теперь должно быть две – для него и для нее! Решетников быстро нашел еще одну подушку и наволочку, а затем полил подготовленное ложе французскими духами, которые по ходу попались спрятанными в шкафу между стопками белья. Все готово…

Когда время наконец доползло до вечера, молодой Филипп Решетников еще раз осмотрел подготовленные апартаменты. Проверил спички и свечу, вспомнил о «Советском шампанском» в холодильнике и глазами наткнулся на икону, доставшуюся от прабабушки по отцовской линии – по семейным преданиям, любительницы мужчин, а попросту, честно сказать, бляди. Мать Филиппа, когда отец «задерживался на работе», часто поминала ее: «Твой папочка пошел в свою прабабку… прости меня грешную».

– Ну что, Анна Григорьевна, пожелай мне удачи, – произнес Решетников и перекрестил лоб, глядя на темный, нечитаемый лик в затертом окладе.

Перед театром толпился народ, лишний билетик спрашивали уже на выходе из метро.

«Молодец, Игорек, – подумал Решетников. – Не на какую-нибудь дрянь взял билеты»!

Сестры Поперси материализовались словно из воздуха, но обе с абсолютно постными лицами, отпечатанными под копирку, или, теперь об этом надо писать понятнее – предмет утерян в ходе научно-технической революции, – под копировальную бумагу. Решетникову стало ясно – объяснение состоялось, «наша сестра» знакома с пьесой и распределением в ней ролей. Только Чутков, зажигающийся от околотеатральной суеты, как бенгальский огонь, ничего не замечал, торопился, словно возможность войти в театр с билетами могли отнять, ему необходимо было быстрее оказаться внутри, сесть на свои места. Он сыпал именами актеров, режиссеров, драматургов, которые что-то говорили об этом выдающемся спектакле. Разумеется, он его видел еще в прошлом сезоне, на прогоне, перед закрытием, но теперь состоялось несколько замен, и все решительно менялось…

Его никто не слушал. Чутков даже не понял, почему Решетников продал два билета, почему за них чуть не подрались, почему Ольга попросила сестру купить две и ни в коем случае не выбрасывать программки. Почему Решетников похлопал его по плечу, он тоже не понял. Игорь смотрел на них, уходивших со спектакля, совсем без зависти, наоборот, с недоумением: «Дураки, на что променяли подлинное искусство, это же можно потом никогда не увидеть».

В метро не хотелось целоваться. Даже за руки друг друга взять не хотелось. Два тела ехали отдельно, скованные обманом, страхом и неизвестностью. Прислонились спинами к дверям, к которым во всем мире велено не прислоняться, даже не сказали ни слова, просто слушали стук колес и смотрели на извивающийся за стеклом кабель.

– Ты меня любишь? – с порога спросила Ольга, когда вошли в квартиру.

– Да, – ритуально ответил Филипп.

– Тогда не включай свет.

– Хорошо. Не включу.

– Пусть будет ночь, – загадочно произнесла она.

Уже через минуту глаза привыкли, и все стало видно почти как днем. Свет, идущий с улицы от фар проезжавших по двору автомобилей, рисовал причудливые тени на потолке, и розовые цветочки с зелеными листочками будто ползли по кровати, превращаясь в черные и серые.

Раздевались, как в синхронном плавании: он – рубашку, и она – рубашку, он – джинсы, и она – джинсы. Дошли до трусов – Ольга остановилась.

– Ты что? – спросил Филипп.

Ольга молчала. Он уверенно снял с себя новые белоснежные трусы и повторил вопрос. Она молчала. Они стояли возле кровати, он – у изголовья, она – в ногах.

– Ну!

Ольга Поперси опустила голову, но подняла глаза, рассматривая его поднятую вверх гордость.

– Ну…

Филипп сделал шаг навстречу, но Ольга его остановила тревожным шепотом:

– Я сама!

Аккуратные кружевные трусики, купленные Софьей Адамовной для дочерей на блошином рынке в Париже, свернулись в жгут, скатились с тонких ног и оказались на полу.

Вот.

Решетников потом видел много лобков, в них вроде бы ничего особенного, сокровенного – в известном месте природа зачем-то оставила женщине волосы. В ту ночь аккуратный черный треугольник превратился в Бермудский. Mons pubis или mons veneris, лонный бугорок или бугорок Венеры. Маленький мальчик, он присел с удочкой и банкой с червями, с мякишем хлеба на всякий случай – здесь! Ловить любовь. Он ждет, ему кажется, там большая рыбина, скользкая и прекрасная! Зачем? Что здесь, то есть там, можно поймать? Ее бледное, худое тело с серебристым отливом, корявые тени, проползшие по животу и ногам от фар прогрохотавшей за окном грузовой машины…

– Я люблю тебя, Оль, Оль! Оль!

Филипп схватил ее за руку, притянул к себе, и они почувствовали невообразимый, непередаваемый словами вкус обнаженности, окончательной и бесповоротной. Запомнившись где-то внутри, он не утрачивается затем никогда, до самой старости. С каждой новой любящей женщиной, с каждым новым мужчиной этот горьковатый вкус открытия соблазнительно чужого тела снова ярко слышится, как при первом любовном сюжете. И даже при случайной связи, при мимолетной взаимности, как благородный сорняк, пробивается сквозь…

Ольга оттолкнула его, сделала шаг в сторону, громко шлепнув босой ногой по лелеяному маминому паркету. Филипп ничего не понял, простонал:

– Оль?! Оль? О…

Ей некуда было бежать, комната маленькая, советская: всего-то кровать, тот самый старый письменный стол с дыркой, шкаф, полки с книгами. Ольга открыла дверь, выбежала в коридор, метнулась влево, вправо, открыла дверь комнаты матери и встала за баррикадой огромного круглого стола. Филипп инстинктивно бросился вслед и остановился напротив, повторяя бесчисленно ее имя:

– Оль! Оль! Оль!

Стол – посередине комнаты, к нему аккуратно придвинуты стулья.

Филипп попытался схватить Ольгу за руку через полированное пространство, но она ловко отскочила, подняла руки, будто в танце. Он – влево, она от него по кругу, он – вправо, она – в другую сторону.