Когда под аплодисменты путь к свободе был пробит завершением яркого, артистического чтения Леонида Михайловича и бедра студентов и студенток на диване разомкнулись, все пошли курить на балкон, Решетников спросил Игоря:

– Кто это… она сидела рядом со мной?

– Из школы…

– Да?!

– Из моей школы… учились вместе. Еще есть сестра, она тоже придет…

– Какая сестра?

– Такая! Они в иняз поступили, кажется, на испанское отделение…

Вскоре пришла сестра. Решетников, только что с любопытством разглядывающий Ольгу, был потрясен, насколько они похожи: волосы, голос, манеры, прически, даже одеты почти одинаково. Только брови, если присмотреться, были разной длины и направленности волосков, и еще вроде взгляд, он блуждал по пространству несколько иначе, но тогда он ничего этого не заметил, он только поразился – одинаковые!

– Лена! – сказала сестра Ольги. – Я – Лена.

– Филипп. – Он не удержался, чтобы не произнести самое противное для всех близнецов на свете: – Вы близнецы???!!!

– А ты как думал?!

– Я и не думал, я просто…

– Вот и «просто»! – сказала Лена, резко повер нулась и, досказывая что-то своей спиной, прошла на кухню.

Включили музыку. Она дополняла разлитое по стаканам прозрачное кислое вино, сигаретный дым и полумрак, стремительно пришедший с осенней улицы. Тогда, при социальной норме в пять квадратных метров на человека, говорили: «Темнота друг молодежи». В этом никто не сомневался. Друг. Конечно же друг. Задули и свечи. Филипп в медленном танце прижал Ольгу к себе. Она не противилась и тут же положила голову ему на плечо. Она это сделала, будто просто устала, и ничего больше, совсем ничего, ничего совсем. Он пьянел от ее запаха, от пряди волос у щеки, от маленькой, едва заметной, упругой груди, проткнувшей насквозь его костлявое, неоформленное в мужчину тело.

Утраченный девственный мир не вернуть, не объяснить – уже нет никакой связи между веером и вентилятором с десятью режимами обдува!

А потом Ольга неожиданно сказала:

– Филипп, потанцуй теперь с сестрой…

Он удивился. Она попросила еще:

– Потанцуй…

Та стояла на балконе рядом с Чутковым.

– Зачем?.. – спросил Филипп.

– Потанцуй, – повторила Ольга. – Тебе жалко?

Поменялись местами – Ольга пошла на балкон к Игорю, а Филипп пригласил на танец сестру. И она точно так же близко прижалась и положила голову на плечо… Но в этот раз ничего любовно обжигающего не произошло, наоборот, сковал страх и череда вопросов, незаконченных мыслей, суть которых сегодня не испугала бы самого скромного юношу – «что это значит?!», «они – что?!», «они хотят…», «это игра, это злая игра!», «почему она тоже прижимается ко мне?», «это она сама, или я?», «нет, нет… так не может быть, это что же?..». Филипп попытался освободиться, но Лена, на секунду отстранившись от него, метнула на него короткий, грубоватый взгляд: ты что, дурак? И он тут же понял – от приглашения в рай отказываться нельзя, нелепо и невозможно. Волосы сестры пахли чуть иначе, в запахе добавлено больше свежей ванили или корицы, наподобие той булочки с сахарной пудрой, что он купил на углу Садово-Каретной и Петровки и съел по дороге к бабушке в последнюю среду. Булка называлась «Московской».

«Надо затеять разговор… ее надо о чем-то спросить…»

– Что ты молчишь, Филипп? – шепнула Лена, будто услышала.

– Я не молчу. – И тут же понял, что сказал глупость. – Ты училась с Игорем? Как твоя… ваша фамилия?

– Зачем тебе?

Филипп пожал плечами.

– Поперси.

– Как?!

– Поперси, – чуть громче, по слогам произнесла Лена. – Румынская фамилия, наш папа – румын, а мама – еврейка. Ты боишься евреев?

– Нет. Чего их надо бояться?

– Конечно же надо. … Шучу.

Филипп почувствовал, что два острых, коварных еврейских соска пронзают его, как ножи. Он повернул голову, увидел Ольгу, стоявшую рядом с Игорем на балконе; она заметно пролистывала его отношения с сестрой пылавшим яростью и любопытством взглядом. Это что, он не понимал. Он слышал о ревности, о предательстве, о верности, о любви, о том, что Она, разумеется с большой буквы, или Он, тоже не с маленькой, должны каким-то образом соединиться в некое одно, в целое. И это всегда выбор, некоторое предпочтение, на чем-то непременно основанное! Любовь – это называется именно так, – хоть и не знает собственных оснований, стесняется их, отказывается от них – «я люблю его (ее) не знаю за что…», а если основания все же находятся, то имеют четкие очертания собственности: Он – «мой», Она – «моя». На этих устоях собственничества строятся все людские законы, строятся государства и их история. В том, что сестра-близнец его Ольги (он как-то сразу это решил «его») прижимается к нему сейчас еще теснее, чем сама его Ольга, оказалось столько любовной крамолы, соблазна, фантазий, нарушений паспортного режима, сегодня сказали бы больше – экстремизма, что правильно устроенный мозг Филиппа Решетникова – мама учительница начальных классов, папа умер от инфаркта восемь лет назад – разрывался на части. Впрочем, вполне отдельные.

Счастье – закончилась музыка, танец. И на удачу – рядом с балконом. Игорь здесь восторженно рассказывал о театре, о театре на Таганке, о режиссере Любимове, который… теперь это знают все.

– Лен, теперь я. – Ольга решительно отстранила сестру. – Игорек, расскажи все это ей!

Опять музыка, Ольга опять прижалась к Решетникову, казалось, еще тесней, чем только что сестра. Голову положила на не успевшее остыть плечо. Кусочек трогательной, вздрагивающей, как паутина, кожи обнажился на шее, освободившейся от волос. Естественно, губы Решетникова прикоснулись нежно и робко, а ей показалось дерзко и страстно. Она телом сказала: да, ты угадал! Угадал! Я этого хочу! И он повторил то же самое еще, и еще, и еще…

Вот.

Французский преподавала маленькая нескладная женщина, с гордостью произносящая про себя: «Я натуральная блондинка». Не признаваясь себе окончательно, она ненавидела этот красивый, по общему мнению, язык – вот уже десять лет после окончания Московского государственного университета она не могла устроиться на работу, где бы он был нужен. Ей хотелось встречаться с живыми французами, можно даже с арабами или африканцами, щеголять познаниями о французской культуре, о Франции, в конце концов, ей хотелось увидеть неведомую страну, Эйфелеву башню, пусть одним глазком, как турист, а лучше как переводчик, но времена были не для французского языка и путешествий. Кроме того, «мужчина рядом», который помог бы ей забыть о языках и странах, за десять лет не возник, тянется какой-то вялый роман с женатым мужчиной из журнала «Проблемы мира и социализма», ну и все. И вот она ходит, как полисмен, по аудитории номер 346 туда-сюда, между рядами, и заглядывает в рот студентам: правильно ли у них сложены губы при произнесении носовых звуков?!

Всем велела принести небольшое зеркальце и следить за собой. Хором произносятся: «еаu», «dо», «train», «vouloir», «avec», «garсon», «maison»; она подошла к Решетникову, пристально посмотрела, что у него получается, и, как врач ухо-горло-нос, поставила оглушительный и стыдный диагноз:

– У тебя ленивые губы, Филипп! Ленивые губы!!!

– У меня?!

– Да! Ленивые! Смелее артикулируй ленивые, – настаивала она на своем и, уже обращаясь ко всем, продолжила: – У французов губы и язык подвижные, они все время в работе, в работе, все время в работе!!! Чтобы научиться правильному произношению, нельзя иметь ленивые губы, как у Филиппа Решетникова!

«…а сестры Поперси так не считают!»

Филипп увидел в квадратике зеркальца свои красные, разгоряченные французским прононсом губы, которые по юношескому соображению должны принадлежать только ей, и теперь он вроде бы знает ее имя! Оля! Или… Лена? «Un, deux, trois. Sans bruit assiedstoi…» – Губы не просто складывают звуки, а тренируются для будущих поцелуев.