Он продолжал стонать несокрушимой мантрой ее имени:

– Оль! Оль! Оля!

Оба тяжело дышали, сделав несколько кругов. Остановились.

Филипп добавил к имени еще один несокрушимый аргумент:

– Я люблю тебя.

– Я тоже, – весело поддержала Ольга. – Ну! Поймай!

Еще несколько кругов, и он закричал:

– Ты что, с ума сошла?!

Она ответила:

– Сошла.

Филипп опять попытался схватить ее, но круг, его величество круг – солнце, земля, колесо, – недаром превращаются в бесконечную жизнь.

Он взглянул на ее четко очерченную фигуру с мольбой:

– Но Игорь! Чутков!!! Они в театре, что… все зря?

Ольга посмотрела на него и сказала:

– Он у тебя стал маленьким…

– Станешь тут.

Решетников выдвинул стул и сел, чтобы она больше не рассматривала его.

– Ты плачешь? – Ольга подошла к нему сбоку и положила свои маленькие груди ему на голову, провела ими верх и вниз по взъерошенным волосам. – Ну не плачь!

Филипп действительно готов был заплакать. Он прижался к ее впалому животу, к таинственному углублению – пупку, чмокнул в него.

Она сказала:

– Еще…

Много позже он понял, что Ольга умела говорить это слово лучше и убедительнее других. Нет, не слов – женщин.

Филипп плотнее прижался к ней, поцеловал в уходившую в неизвестность ямочку родовой связи. Ее черные волосы на лобке оказались совсем рядом и вместе с божественным запахом разогретой плоти вознесли Филиппа Решетникова выше его имени в бесконечном ряду имен, выше всех человеческих предназначений, придуманных когда-либо людьми.

Поднял голову вверх:

«Вот этот дом. С него все началось. Третий балкон слева Чуткова. Кажется, тут мы с ним стояли. Здесь в клумбе что-то было… пионер с горном… или девка с веслом…»

Женщина выскочила на соседний балкон, сверкнула белыми, жилистыми икрами, схватила подмороженное белье и скрылась. Ворона, засев в еще голых ветках обиженного теплом марта, каркнула несколько раз, то ли с голода, то ли послала старому знакомцу Решетникову свой привет. Из подъезда медленно выходил старик с белой собачкой в попоне и в галошах, сделанных из красных хозяйственных перчаток.

– Подождите, не закрывайте…

– Да? А вы к кому, молодой человек?

«Я к прошлому», – надо бы ответить Филиппу Сергеевичу Решетникову, но он промолчал, потому что переходы от прошлого к настоящему или к будущему не осознаются в силу их трагической ежедневности.

Чутков, на взгляд Решетникова, никак не изменился, только стал заметно суше и вытянутее, рослее, что ли, с него сошел лоск правильного еврейского мальчика, а в глазах добавилось страха и отчаяния. Он встретил старого друга без лишних эмоций, спросил, мол, чего не позвонил, а тот ответил:

– Мы же договаривались… ближе к вечеру.

– Да, к вечеру, – согласился Чутков. – Раздевайся, вот тапочки…

Игорь подтолкнул их ногой, и они прошуршали по грязному полу. В прихожей мебель и предметы стояли на прежних местах, как и двадцать с лишним лет назад; ничего не изменилось с тех пор, только в квартире было очень тепло, даже жарко.

– Слушай, Игорек, у тебя тут так…

– Жарко, да? Ты только не делай резких движений, руками не маши… – Чутков остановил Филиппа возле запертой двери в кухню. – Она привыкнет, и все. Заходи и сразу закрывай за собой…

Они оба впрыгнули в восемь квадратных метров кухни, где горели четыре газовые конфорки и духовка, а на веревках для сушки белья висела маленькая желто-зеленая обезьянка. Оскалив зубы, она злобно смотрела на нового человека, появившегося в ее прожаренном псевдотропическом пространстве.

– Не смотри на нее, не замечай ее, она этого не любит.

– А что она любит? – опустив глаза вниз, побаиваясь, спросил Решетников.

– Тепло. Она очень мерзнет здесь. Чичи не хватает тепла. Ее зовут Чичи.

– Чичи, значит…

Не поднимая головы, Решетников посмотрел на подозрительно застывшую в веревках обезьяну. Она смотрела осуждающе, будто все про них, шкодников, знала, будто знала, чем все кончится: Решетников достанет сейчас из портфеля припасенную бутылку коньяка, и они напьются как свиньи. Неожиданно Чичи перепрыгнула по веревкам в другой угол кухни, и от нее отвалился и упал на обеденный стол жидковатый, черный кусок дерьма.

– Она обосралась… – душа глупый смех, сказал Решетников.

Чутков отточенным движением скребком и тряпкой убрал за обезьяной и пояснил:

– Ей еще минут пятнадцать надо погулять, и я ее посажу в клетку. Кухня для нее джунгли, она тут выгуливается и греется…

– Понял – ее территория, – сказал Решетников и плотнее прижался к стене. – Зачем она тебе, Игорь?

– Евгения хотела с самого детства живую обезьянку.

– Евгения – это?

– Жена.

– Она где?

– На гастролях, актриса. Я тебе потом покажу ее фотографию, в комнате она есть… Хочешь, посмотри сам за книжной полкой справа. Или потом вместе …

Обезьяна осмелела и несколько раз пронеслась из угла в угол, без стеснения оставляя после себя вонючие следы. Продукты ее жизнедеятельности Чутков буднично собирал в целлофановый пакет.

– Не смотри на нее! Она может укусить! – одернул Игорь Филиппа, когда тот забылся и поднял глаза. – Она иногда злая…

Решетников по команде, как арестант, опустил голову в пол и переспросил:

– Зачем она тебе, к тому же злая?

– Я полюбил ее, я привык к ней…

– Привык к злой обезьяне?

– Ну, мы тоже не любим, когда на нас в упор смотрят…

Решетников не находил никакой логики в ответах институтского друга, решив про себя, что любители животных – сумасшедшие люди, с ними лучше не спорить, а то тоже могут укусить.

Обезьяна пронеслась несколько раз над горящими конфорками и села на крышку кухонного шкафа.

– Она не обгорит?

– Нет, она все понимает, она умная. Ты умная, Чичи? Умная! – похвалил обезьяну ее хозяин и пояснил другу: – Вот она села, сидит – значит, устала, нагулялась… Да, ты довольна, Чичи? Ко мне мой товарищ пришел, нам надо поговорить… – Чутков открыл кухонный ящик, достал банан и начал его очищать. – Чичи, иди, иди ко мне… Чичи… Филипп, ты – в комнату, а я ее сейчас возьму и приду, иди, а то она тебя стесняется, стесняется, и все. Чичи, ты же стесняешься? Чичи…

Решетников выскользнул из кухни.

Запах старомосковской квартиры ни с чем не спутаешь, в нем столько оттенков, даже опытному сомелье не описать: тут и пыльный запах книг, смешанный с запахом типографской краски, и тонкий свечной оттенок, и моча умершей бабушки, да и от живописи и от старых фотографий, развешанных по стенам, тоже нечто едва уловимое исходит…

На Филиппа Решетникова со стены, из-под стекла черно-белой фотографии в некой строгой раме, смотрела молодая, светловолосая женщина, смотрела так, будто он разбросал грязные носки по всей квартире, и прощения ему теперь нет. Он встречал этот холодный, женский, нацистский взгляд, его не спутаешь и не забудешь. – Это моя жена Евгения, Женя, – пояснил Чутков, вошедший в этот момент в комнату. – Актриса. Сама из Прибалтики.

– Я так и подумал, чувствуется, что оттуда… Блондинка?

– Да. Эстонка.

В представлениях Решетникова Женя, или Евгения, никак не сочеталась с Игорем, каким он его знал.

– В меня тут недавно такая блондинка врезалась – машина в ремонте. Где ты ее нашел? – Филипп тут же поправился: – Ну, в смысле встретил…

– На гастролях были… В таллинском Русском театре она так играла Офелию, что невозможно было… ну, в общем…

«И теперь ты собираешь дерьмо за ее любимой обезьяной», – подумал, но не сказал Решетников.

На не ведомых никому основаниях, как и тогда в юности, он был уверен, что Чуткову нужна совершенно другая женщина, и он как бы даже знает какая.

Продолжая рассматривать фотографию, Решетников произнес, приглашая в былые времена:

– Помнишь… ходили в театр, помнишь сестер Поперси?.. То да се… – И добавил, чтобы Чутков не решил, что им двоим будет больно вспоминать: – Смешно… все смешно… смешно было… Первая любовь…