– Ну что, кинем? – спросил он у молодого высокого бармена.

– Выбирайте, что будете заказывать: ром, водку, пиво?

– Ром! – сразу определился Решетников, но тут же передумал: – Нет, давайте все же водки. И сок томатный.

– На сок акция не распространяется, – пояснил бармен, подкинул монету и ловко прикрыл ладонью. – Орел – за наш счет. Решка – платите вы! – Приподнял руку, и удача улыбнулась. – Поздравляю. Сегодня ваш день!

– Наливай!

– Пятьдесят грамм и томатный сок, – подвел итог бармен.

Водка оказалась ледяная, ее налили в рюмку только что вынутую из холодильника. Решетников решил выпить ее двумя глотками.

Идти трезвым к Игорю Чуткову не хотелось, ноги не несли: не виделись много лет, расстались странно, теперь боязно вмешиваться в чужую жизнь. Решетников, по сути, напросился: ему надо было найти двух-трех молодых или не очень молодых актеров для избирательного ролика про «настоящего мужчину», он вспомнил об Игоре, тот, он слышал, работал завлитом в большом академическом театре, подумал – встретимся, поболтаем, вспомним, дам ему заработать, так сказать, поддержу культуру. С таким настроением набрал номер, но на обратном конце провода почувствовал – голая степь: ровная, сухая, вежливая речь. Готов помочь, но встречаться не хочет, объяснял, что не может, что ему надо быть дома в ближайшие дни.

– Давай я подъеду, ты все там же? – спросил Филипп. – У «Новослободской»?

– Да, – ответил Чутков.

– Ну, вот и объяснять мне ничего не надо, я все помню, Игорек! Все помню!

– Приезжай.

– Когда?

– В любое время, – обреченно согласился Чутков.

– Хорошо, тогда завтра к вечеру.

Когда повесил трубку, тотчас сообразил, что нагло напросился, встрече совсем не рады, да и без Чуткова спокойно можно решить проблему с актерами. «Зачем мне все»? Но дело сделано, идти на попятную было еще хуже.

Холодная рюмка водки, выпитая в два глотка, притупила и так неглубокое чувство вины.

«Мы друзья, в конце концов, за близнецами Поперси кто вместе ходил? Кто любил их, кто меня с ними познакомил? Кто? Игорек Чутков, упертый, влюбленный в театр! С третьего курса ушел в ГИТИС учиться на театрального критика! Не получилось стать артистом, но все равно при театре. Молодец Чуток! Вот и встретимся! Не хочешь, а увидишь…»

– Оль, я больше не могу так! Все! – процедил сквозь зубы Филипп и отстранился от беззащитной обнаженной груди. Два коричневых съежившихся тонких соска, казалось бы уже изученные до мельчайших подробностей, смотрели на него, как неподвижные глаза большой куклы. Он повторил именно им, глухим, коричневым стражам ее девственности: – Не могу, Оля!

– Что? – в ответ прошептала она и снова прижала его к себе. – Ну что ты, маленький, мой маленький… что?

Наверху дернулась какая-то дверь, дерзко, по-мужски захлопнулась; они привычно замерли: лифт или лестница? Если начинал двигаться лифт, страх разоблачения отступал; если по лестнице стучали каблуки, Ольга прочнее прижимала Филиппа к себе, и они ждали, когда человек пройдет мимо застывшей у подоконника парочки.

Заскрипели колеса, плавно пошел вверх кабель, за мелкой сеткой пополз световой луч кабины…

– Больше не могу, – продолжал шептать Филипп в чуть озябшую грудную клетку. – Я хочу…

– Тоже! Но ты знаешь… ты все знаешь, мой маленький, ты… Если бы у нее был кто-то… мама отпускает нас только вдвоем. Папа… он вообще ходит злой, как будто его из табора выгнали, он бы нас вообще из дома не выпускал… Ой, какой он у тебя большой… он во мне не поместится?

Филипп сделал вид, что не расслышал в словах Ольги вопроса, а только удивление.

Приятно обожгло мужское нутро – заметила «его», назвала «большой», это точно лучше, чем маленький. Но девственник Филипп Решетников, скрывающий это от всех, не знал твердо: все ли такие, как у него, там, куда он так рвется, помещаются?

– Так же нельзя все время, – прошептал Филипп. – Придумай что-нибудь, у меня мать снова уезжает на две недели. Если мы и в этот раз просидим здесь… я не знаю…

– И я не знаю… Но все равно…

– Что все равно?!

– Это произойдет, потерпи… ты же меня любишь?

– Да.

– И я – да, но не могу здесь, я же… тут…

С Ольгой Поперси тут же соглашалась какая-нибудь перекосившаяся дверь с многооборотным гаражным замком…

Он напросился к Игорю Чуткову: «Дело есть!» Дело было странное, потому что у Филиппа Решетникова долго не находилось к нему слов, дело почти криминальное – надо было, как двум мафиози сферы влияния, разделить сестер Поперси. Разговор сразу, со слова «привет», набухал, как опухоль, Чутков и не собирался никого и ничего делить. Когда-то в школе он нервно повздыхал в сторону близнецов, возникла некая симпатия, но поскольку сестры не собирались становиться артистками, им было запрещено даже об этом думать, то и школьная симпатия растаяла, оставив, впрочем, крепкий дружеский след.

– Игорек! – несколько раз начинал Решетников. – Игорек! Знаешь, что жизнь – это театр, а мы все в нем актеры…

– Да! Это Шекспир сказал. И что?! Сейчас есть такая постановка в театре у Розовского…

– Игорь! Черт с ним, с Розовским! Черт с ним! Ты так и собираешься по театрам бегать?! Надо изучать марксизм, но без Ленина! Мы с тобой социологи… этот лысый извратил лохматого!

– Мне, честно говоря, что лысый, что лохматый… Первый курс закончится – буду снова поступать в ГИТИС.

– Актером хочешь быть?

– Посмотрим, посмотрим… – многозначительно ответил однокурсник.

– Не дури!

– Ладно, разберусь… Какое у тебя дело?

Филипп театрально вздохнул:

– На сто тыщ!

– Ну!

– Игорек! Игорь! Как ты относишься к сестрам…

– У меня нет сестер.

– Поперси?

– Не так, как ты!

– К Ольге и Елене.

– Никак.

Филипп Решетников и так знал, что Чутков «никак» не относится к ним, а после того вечера, когда Лена сказала ему, что он импотент, идиот, свихнувшейся на театре, того уже от фамилии Поперси передергивало.

– И это неправильно, – с намеком на только ему известную информацию произнес Решетников. – Ты понимаешь, это не-пра-виль-но. «Быть или не быть – вот в чем вопрос! Та-та-та… иль надо оказать сопротивление, умереть, забыться и знать, что этим обрываешь цепь сердечных мук!» Ты понимаешь, Игорек: цепь сердечных мук! Я пришел к тебе, как парламентарий. Она сдается, она выбросила белый флаг. И ты на этом флаге можешь нарисовать красные узоры… красные узоры! Ты понял, Игорек? Красные узоры! Она готова. Она готова на все. Она хочет, я бы даже сказал – изнемогает! Я знаю!

– Откуда? – соблазняясь заговором, поинтересовался Чутков.

– От сестры…

– Ты знаешь, что она мне сказала тогда, когда…

– Знаю! – остановил друга Решетников. – Забудь! От любви до ненависти один… Ты сам такой! Я знаю, ты ее любил в школе. – Чутков попытался возразить. – Хорошо, не любил – она тебе нравилась! А потом «никак»! Никак! Игорь! Ты берешь Лену, я беру Ольгу, и мы… нет, не в шоколаде, а на шоколадной фабрике!

Сладкое производство возбудило подмороженного Мандельштамом и вообще широко охваченного мировой культурой Игоря Чуткова. Решетников объяснил: две недели есть свободная квартира, и она по первому требованию будет предоставлена и для него с Леной. Тогда уже не он с сестрой пойдет в театр, а они с Ольгой станут приобщаться к высокому искусству, приобщаться и радоваться за него, густо измазанного в шоколаде.

В то время квадратные метры были тесно связаны с первым сюжетом. Да не только с первым, квартирный вопрос вмешивался и захватывал самые разные территории живого человека.

Воплощение плана произошло не без коварства. Оказалось, что Ольга не может договориться с сестрой по простой и ясной схеме: «Мы – домой, а вы с Игорем – в театр».

– Почему?! – воскликнул Филипп в нетерпении. – Почему?!

– Какая разница? Не могу, и все! Мы пойдем вместе в театр, а перед входом я скажу, что… я не знаю что, но придумаю, и мы… поедем к тебе.