© Каковкин Г.В., 2018

© Издание, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2019

И казалось, еще немного – до пересечения с проспектом оставалось три переключения светофора. Решетников рассчитывал – успевает, но в зад его седана въехал «ниссан-жук», за рулем которого сидела приторная блондинка, с крашенными алой помадой губами. Планы оказались порушены. Сглотнув широкий набор матерных слов, он в отчаянии выскочил из машины и увидел вблизи самодовольное классическое чудовище из анекдотов, действительно притягивающее и манящее, несмотря на карикатурный прототип. Женщина легко признала свою вину, что само по себе выглядело подозрительным.

– Извините, зазевалась… бывает… – глядя в упор, вразумительно произнесла она, перемалывая ярко раскрашенным ртом каждый звук, будто сжевывала порцию сочной, зеленой травы.

Кусок бампера, часть правой задней фары валялись на асфальте. Из машины блондинки капал антифриз. Непоколебима и ничуть не огорчена, она стояла рядом и, казалось, наслаждалась ситуацией.

– Куда вы летите?! – взвизгнул Решетников.

– Туда же, куда и вы – на работу, – отрезала женщина, пытаясь сразу перекрыть возможный поток нравоучений. – У меня есть все! Все страховки. Оплачу ремонт, так что вы зря беспокоитесь.

– Это ж большое счастье за все платить, – с едва заметной иронией произнес Решетников. – Вызывайте ГАИ, а я поставлю знак аварийной остановки!..

«Вот сука!» – возмутился Решетников, копаясь у себя в багажном хламе.

Наконец он нашел аварийный треугольник, впервые за все время вождения вынул его из заводской упаковки и пошел ставить на дорогу.

Блондинка сидела в машине и с кем-то уже болтала по телефону.

– Ну, вызвали?! – спросил он, проходя мимо.

Женщина слегка опустила стекло, и из ее телефонного разговора Решетников успел поймать всего одно чужеродное ему слово – «прикинь».

– Конечно! Не волнуйтесь вы так! Едут. Ждем, – ответила она спокойно, будто устроить аварию на дороге было для нее рутинной работой.

– Да, ждем.

Решетников сел в остывшую машину, завел, включил подогрев сидений и несколько раз с разной интонацией повторил вслух приставучее «прикинь»: «Прикинь… прикинь…»

В мае студент Решетников приезжал на дачу. Там он усаживался за письменный стол, отправленный сюда в изгнание: «Потерял всякий вид». Когда-то сидя за ним, под строгим, но любящим взглядом матери, теперешний студент выводил первые буквы, а в глубине ящика прятал сокровенную тетрадку личного дневника. Теперь стол ждал, скучал и набрасывался, как пес, всеми своими царапинами, обрезанным ножичком углом, просверленной дыркой в столешнице: вспомни меня, как нам было хорошо, мы были одно целое, я помогал тебе учиться, я поддерживал тебя в твоих первых слезах, я был лучше отца и матери, я знал все, все, все…. «Успокойся, успокойся», – студент медленно проводил по столу ладонью и смотрел через мутное окно в сад.

С чердака стародачный поселок выглядел бесконечным набором жалких облезлых крыш, утонувших в свежей, подвижной зелени. Открывающийся простор должен был что-то значить, то есть за ним нечто должно непременно скрываться: подернутое патиной стекло, никогда не мытое, омываемое только дождями и снегом, подталкивало к поиску смысла решительно в каждой мелочи. Вот толстая, жирная муха с бронзовым отли вом отчаянно бьется о стекло, заполняя комнату нестерпимым жужжанием. Что это, думает студент, порыв к свободе? страх? голод? сексуальное влечение? может быть, что-то еще, чего не может знать и понять человек?

Студент – гуманист, он открывает форточку. Терпкий утренний воздух врывается в пыльный чердак и еще больше волнует, раззадоривает жирную муху. Она еще сильнее упирается в оконный переплет и еще противнее жужжит. Из ящика письменного стола студент достает белый лист бумаги, пытается им подтолкнуть бьющуюся в припадке истеричку к форточке.

– Дура, лети! – произносит он вслух. – Ну!!!

Наконец Решетников отталкивает ее от стекла, она отлетает и снова врезается в него. В то же самое место! Так повторяется много раз, и студент получает моральное право на убийство мухи. Коротко звучит похоронный марш, последние звуки глухой трубы – последняя попытка спасения. Лист бумаги из инструмента свободы становится гробовой доской или саваном – тело жирной мухи придавливается к стеклу. Кладбищенская тишина с легким ветерком «ушла в расцвете сил…».

Студент садится за письменный стол. Хочет думать о себе, ему надо подумать о себе, о жизни, он потому и приехал, но может думать только о судьбе убиенной назойливой мухи. По складам произносит: «По-че-му я ее у-бил?» Он достает еще один белый лист и записывает причины, по которым получил право на убийство, – каждый аргумент записывает с новой строки. И получается так:

– она дура, ничего не понимает – от таких надо избавляться;

– некрасивая, хотя это не бесспорно, среди мух она, возможно, была победителем конкурсов красоты;

– жирная и противно жужжала;

– она маленькая, а я большой;

– ее легко убивать и почему-то не жалко;

– она чужая здесь… я ее не приглашал;

– мухи разносят заразу, их никто не любит;

– от нее нет пользы;

– она мешала мне думать…

Набралось целых девять пунктов, по которым Решетников имел все основания убить залетевшую на чердак муху. Ему хочется придумать десятый пункт, он необходим для ровного счета, но неожиданно слышит:

– Филипп, вы приехали?! Филипп!

Студент узнает обманчиво молодой голос, принадлежащий соседке по дачной просеке; когда-то его, маленького, родители оставляли с ней и ее сестрой Эвелиной на целые дни.

– Да, Роза Марковна, я здесь, я приехал! – кричит студент социологического факультета Филипп Решетников. – Сейчас!

Он спускается вниз, идет к калитке, за которой стоит худая, робкая, бездетная Роза Марковна; ее седые волосы, развевающиеся от ветра, придают ей еще более болезненный облик, чем это есть на самом деле. Она ни о чем впрямую не просит, но, с присущей ей внутренней музыкой расставляя слова, искренне удивляется:

– Филипп, как вы выросли! Вы, кажется, все еще продолжаете расти… или мне так кажется? Вы так возмужали за год, что я вас не видела! Вы совсем мужчина, совсем!!!

– Спасибо, Роза Марковна.

– Я хотела спросить: вы проходили мимо нашего магазинчика, он работает?

– Уже работает.

– Значит, работает?

Возникает пауза, и студент понимает, что обязан предложить помощь, хотя ему не очень хочется:

– Что-то нужно, Роза Марковна?

– Эвелина заболела – давление, я не хочу от нее отходить, но хлеб… он кончился. Вы пойдете же за хлебом для себя?

– Да. Пойду.

– Купите и на нашу долю.

– Хорошо, Роза Марковна, обязательно.

– Нет, нет, нет, это совсем не к спеху, только когда вы пойдете для себя…

Старуха пытается сунуть Решетникову деньги, он отказывается, она упрашивает, и он берет. Это сцена из вечности. Она вечна: хлеб, старые девы Роза и Эвелина, он – вечный мальчик, правильные вежливые слова, и всегда на «вы».

Студент вернулся в дом, седая растрепанная Роза Марковна смотрела на него, пока он не скрылся за углом и не хлопнул дверью, будто ей все еще надо проследить за ним, «сдать родителям в целости и сохранности».

Что она думает о нем? Что он думает о ней? Она произносит – «вырос», он произносит – «состарилась». Неужели за этими словами стоит только сентиментальное чувство, укладывающееся в грусть о молодости и неизбежной старости? Неужели вечность – это только переодетая, перелицованная банальность?

Снег стаял, а тепло не становилось. Холодно. Уныло. Грустно. И надо ждать. Лета, гаишников, а Решетникова самого ждут, сегодня обязательно с утра, к десяти, и вот – влип! Он всегда боялся влипнуть в историю. В серьезную, настоящую – всегда, пожалуйста, но по жизни попадались одни мелкие, жалкие, с материальными и моральными потерями, с предсказуемым финалом, как эта авария на дороге.