На Новослободской, подняв голову к небу, Решетников заметил скользившие по ночной синеве облака, луну, скрытую и открываемую ими, и пришло согласие. Чутков прав – ничего не останется от них, ни от него, ни от Игоря, и для этого не нужны никакие особенные доказательства. Ни от кого не останется, да и не может остаться, потому что, если ничего не будет умирать, где все это дерьмо от них, от их жизни может храниться? Астрономы и археологи оперируют миллионами лет, эрами, световыми годами, десятилетиями и столетиями – в этих цифрах-шкафах его, Филиппа Решетникова, не существует, он не участвует во всех этих нечеловеческих измерениях (и слава богу, что нет), а Луна и облака участвуют, поэтому на них-то и смотрят люди, и он сейчас смотрит, и ему нестерпимо хочется выпить.
Решетников свернул в ближайший двор, нашел скамейку, вынул из портфеля бутылку коньяка, оглянулся по сторонам для порядка, открыл и отпил.
– За что пьем? – спросил он сам себя.
– За неизбежность.
14
«Времена. Такие времена – поверить невозможно: в подвале одного из домов города N нашли двадцать трупов замученных, изнасилованных девочек!»
«Так чего же здесь невозможного, а в нашем городе был случай…»
«А вот Филипп Решетников и Ольга Поперси, хвастающаяся своим цыганским корнем…»
«Вы что, действительно?! Вы об этом?»
Да. Ничего не получилось – выстрела не было.
Шлепая босыми ногами, Филипп пронес Ольгу от круглого стола по коридору на кровать, с двумя взбитыми под настоящую любовь подушками, положил.
Чтобы понять, что произошло дальше, это слово лучше написать дважды, может, и больше, но дважды уже достаточно – положил. Она вдруг перестала смеяться, замерла. Возможно, горизонтальное положение нарушило баланс еврейской и цыганской крови – страха и желания. Филипп рассчитывал, что оказавшийся у него во рту девичий сосок соединит их, погрузит его в треугольник абсолютного счастья, но Ольга плотно сжала ноги и замолкла. Одеревенела. Он водил руками и неленивыми губами по всему телу так, что молодая звонкая кожа могла бы порваться, не уставая твердил: «Оля-Оля», повторял двусмысленное местоимение «ну» – ноги не размыкались, держались, словно старый английский замок, ключи от которого потеряны навсегда.
Наконец Решетников лег рядом. Только белый потолок с движущимися тенями хорошо понимал его сейчас.
– Поперси! Поперси, что ты делаешь?!
Она услышала свою фамилию, будто, вызванная к школьной доске, проснулась.
– Что? – спросила она.
Филипп взял ее влажную ладонь и положил на свой… – Большой, – сказала она и погладила его уверенную стойкость.
– А дети? – через пятиминутную паузу спросила она, считывая вопрос с их общего потолка. – Я же могу… мне надо еще учиться и учиться…
– Как завещал великий Ленин… Я могу надеть этот… он есть…
– А если он порвется? – подумав, спросила Ольга.
– Почему он порвется?
– Ну, если он порвется?
– Почему он должен порваться?!
– Мне рассказывали, они рвутся.
– Не рвутся…
– Могут…
Пальчиками Ольга провела по самому – Филипп замер, мечтая о продолжении.
– Маленький, – зашептала она. – Мой маленький… – повторила она, будто укладывала ребенка спать. – Что он хочет? Он устал… он устал… он устал так торчать… да, устал… мой маленький…
Сдерживаемое напряжение прорвалось наружу, фонтаном брызнуло вверх. Влюбленный студент замер, застонал, крикнул. Ольга испугалась, зажала его, будто крик исходил оттуда, рука наполнилась теплым и клейким…
– Я что сделала?.. Что я сделала?
Филиппу было стыдно, и он, полный вины, молчал.
– Тебе было хорошо? – через некоторое время спросила Ольга – и почувствовала, как на подушке рядом утвердительно несколько раз качнулась голова.
– Что ты сделала?
– Что? – не в полном смысле понимая происходящее, спросила она.
– Я же кончил… Так.
– Это плохо? – опять спросила Ольга.
– Хорошо, – прошептал студент. – Но…
– Но… – повторила Ольга и повернулась к нему.
Филипп тоже повернулся на бок, лицом к ней, и опять прошептал:
– Но…
Никакой темноты не было – так хорошо и отчетливо были видны глаза Ольги, ее радостное лицо, бровь, вздернутая бровь, совсем не такая, как у сестры, и это маленькое отличие теперь казалось Филиппу таким важным и необходимым для всего, что произошло и произойдет еще, а прежде всего для какого-то неведомого им двоим будущего. Его будет много. Даже очень много.
15
– Решетников, чего так поздно?! Я не дождалась тебя – легла…
– И правильно сделала.
– С кем ты пил?
– С Чутковым, я тебе про него говорил…
– Из театра? Этот чудак на букву «м»… Ложись быстрее и грей меня…
Решетников знал, что Булавина не замерзла, она вообще не могла замерзнуть. Даже в Антарктиде. Она не такая дура – замерзать где ни попадя. Слово «мерзнуть» имело для нее один-единственный смысл – остаться без мужчины. А вот когда он рядом, даже в Антарктиде, среди пингвинов, замерзнуть невозможно.
– Ох! Какой ты горячий, – простонала Ира Булавина, и забросила на Решетникова свою день ото дня полнеющую короткую ножку. – Грей!
– Давай сегодня не будем.
– Я ничего и не хочу… – с некой поддевкой сказала Ира Булавина. – Я спать хочу, сегодня день такой – ух! Вечером еще несколько раз звонила она и молчала в трубку. Дышит и молчит. Я ей хотела сказать, но… Она тебе на мобильный не звонила?
– Нет.
Решетников вспомнил свою суховатую, всегда продрогшую жену.
«Что ей надо? Зачем она сюда звонит? Люда любила Игоря, видела его однажды, и он ей очень понравился, они долго говорили о театре, а может, и не о театре, а обо мне, кто знает, я не вслушивался. Она не могла сказать, что он чудак на букву „м“, а Ирка может».
Ира Булавина сквозь подступающий сон почувствовала его крамольные вероотступнические мысли и прервала их своей обжигающе-пухлой ногой, переложила ее повыше, потеснее прижалась к спине, рукой обхватила его живот.
Так окончательно в этот день было покончено с бессмертием.
16
Вот.
17
– Сколько сейчас?
– Надо идти, – ответил Решетников, он смолоду хорошо чувствовал время, почти безошибочно определяя его без часов. – Где встречаемся с сестрой?
– Будет ждать около дома… с Игорем.
Филипп прижался к Ольге; два тонких, в самом деле еще подростковых тела налились страстью подлинного первого сюжета – медленно остывающий нежный стыд и просыпающееся брутальное любопытство.
– Такси возьмем?
– Денег же нет…
– Я найду.
– Какая ты…
– Ты какой. Я хочу погладить тебя по… попе…
– Погладь.
– Можно?
– Да, погладь…
– Тебе нравится?
– А тебе?
Короткие фразы, как маятник огромных часов, раскачивались в светлой темноте.
– Ой! Он опять стал большой!
– Хочу…
– Уже нет времени…
– Время… мы будем старыми… ты мне скажешь…
помнишь… ты будешь сомневаться… а потом скажешь – ошибка… Я спрошу какая…
– Я не понимаю… не понимаю, о чем ты говоришь.
Пошли-пошли… нам надо идти…
– Завтра, – сказал Решетников, удерживая Ольгу в постели. – Завтра ты будешь… ты впустишь меня…
– Я и так твоя… Впущу… Завтра снова в театр?
– Игорек найдет что-нибудь подлиннее…
Филипп с Ольгой быстро оделись, легко поймали машину и оказались у подъезда – и все ж не раньше «заядлых театралов».
Игорь Чутков стоял у подъезда под знакомым, сердитым светом фонаря, задрав голову вверх, – в такой позе он переваривал нетленное театральное искусство.
Он не представлял, как после увиденного громкого и ошеломляющего действа можно о чем-то разговаривать. Рядом Лена Поперси катала блестящим лаковым башмаком маленький камешек, случайно оказавшийся на дороге. Именно в это время подъехали Решетников с Ольгой.
