Ночь скрыла равнину и только у горизонта тускло светился отблеск заката, смутно прорисовывая контур далёкой горной гряды. Ярко светились окна поезда. В отдалении горели огни города, – не в пример огням поезда – тусклые, красноватые.

Люди, приехавшие с генералом Сильвейра, разбили лагерь неподалёку от костяных гор, сидели у двух костров. Иногда оттуда слышалась короткая команда на испанском языке, стучала крышка снятого с костра котла, звучал негромкий смех.

Немного успокоившись, Генри пытался отнестись ко всему, что происходит философски… Луисита права – Алисии пока ничего не угрожает. В конце концов, Хэлфорд хорошо обходился с ним, будет хорошо относиться и к Алисии.

Потеряв интерес к постепенно затихающему движению на станции, Луисита искоса поглядывала на Генри, заставляя его чувствовать от этих взглядов неловкость. Спустя некоторое время он даже начал злиться на себя самого: столько всего навалилось за прошедший день, а он озабочен неловкостью, которую ощущает перед какой-то, неизвестно откуда взявшейся, бандиткой.

Досадливо вздыхая, он глядел на контур гор, который стремился сравняться по цвету с темнотой и затеряться в ней. На фоне тёмно-синего неба и растущей луны летучие мыши чертили крыльями ломаные чёрные линии, мерцали ранние редкие звёзды.

Боковым зрением Генри смутно уловил усмешку на губах мексиканки.

– Ты не похож на тех мужчин, с которыми мне приходилось общаться.

– Я знаю. – Он с хмурым видом повернул голову на звук зашуршавшей в углу мыши. – Такой тип мужчин не в твоём вкусе.

– Не в моём, – подтвердила мексиканка.

– Нерешительный, неуверенный, – криво усмехнулся он, выискивая в сене травинку – почему-то ему казалось, что с небрежно зажатой в зубах травинкой он будет выглядеть независимее и мужественнее. – Незнающий, как спасти девушку, которая попала в беду.

– И это тоже. Но я имела в виду, что мне нравятся смуглые, черноволосые парни.

– Я не претендую на твоё внимание, – не отрывая взгляда от горизонта, Генри нарочито равнодушно сунул травинку в рот.

Ощутив от слов Луиситы неожиданную обиду, он снова дивился глупости своих чувств. Столько событий навалилось за последние несколько дней: похищение, долгая дорога в Аризону, бегство, пленение Алисии, а он на фоне всего этого терзается от банальной и пошлой мужской обиды.

Что ему до этой мексиканки?! Не о чём думать? Проблем – по горло!

Нет! Запали в душу обидные слова – ничем не вытравишь.

Конечно! Когда в твоих жилах течёт горячая южная кровь, то тебе нравятся мужчины такого же южного типа… Досадливо клацнув зубами, Генри перекусил травинку… Ладно, чего уж там.

Спустя некоторое время усталость поборола обиду, – Генри начало морить ко сну, но едва он прикрывал глаза, ему чудилось лицо Луиситы: красиво очерченные губы с затаившейся в углу усмешкой, тёмные глаза, падающие на щёку волосы.

Он сонно клевал носом, спохватывался, встряхивая головой… Что за наваждение? Надо думать, об Алисии. Что с ней? Как с ней обходятся в поезде? Как завтра вырвать её из лап Хэлфорда? Луисита сказала, надо ждать момента, который приходит сам собой, если ты его караулишь. Генри часто слышал такую же фразу от Джеда. Значит, в этом есть резон. Значит, завтра всё решится…

Генри сонно уронил голову, коснувшись лбом сена, но спустя секунду встрепенулся, сонно тёр указательным и большим пальцами глаза, чувствуя, что Луисита неотрывно смотрит на него. Скрывая неловкость, он тёр глаза дольше, чем в том была необходимость, а ощущение чужого взгляда не покидало его. В конце концов, он не выдержал, – отнял пальцы от глаз. Луисита действительно смотрела на него.

Не отвела взгляда, не смутилась.

– Никогда не видела мужчин с такими светлыми волосами как у тебя. – Она протянула руку, пальцами коснулась его волос.

Сон в секунду улетучился, и сердце заколотилось так, что Генри испугался – вдруг Луисита услышит это биение. С показным равнодушием он отстранил голову.

– Чему удивляться? Мы, гринго, вообще мало похожи на людей. Не знаем, как спасти девушку из лап бандитов, волосы у нас не такие… – с горьким сарказмом он оскалил зубы. – А ещё у нас хвосты растут, и клыки по ночам появляются.

Луисита не оценила юмора, продолжая смотреть таким странным взглядом, что Генри так и подмывало стыдливо отвести глаза. Мышь в углу совсем обнаглела – скребла так, будто собралась перегрызть стропила.

Прохлада лилась с улицы, разгоняя прелый запах сена и накопившийся под дранковой крышей дневной зной, но при этом не было ни малейшего дуновения ветра – светлые серые дымы затухающих костров тонкими струйками поднимались вертикально в ночное небо, не было слышно даже ленивого поскрипывания ветряка.

С честью выдержав взгляд девушки, Генри негромко спросил:

– Тебя не пугает, что мы такие разные?

– Нет, – беззвучно, одними губами ответила она.

– А меня пугает.

– Почему? – Глаза Луиситы неясно мерцали в темноте.

– Потому что противоположности притягиваются, – чуть слышно выдохнул Генри.

Девушка некоторое время смотрела не моргая, потом чуть приметно склонила навстречу ему голову.

– Я не знала, – в шёпоте Луиситы почудились растерянность и удивление. – Но теперь чувствую… в этом что-то есть.

Боясь дышать, Генри потянулся было к ней губами, но на полпути неожиданно одумался, – напряжённо кашлянув, сел, принялся расшнуровывать лёгкие летние полуботинки.

– Завтра ответственный день, надо выспаться.

Прикусив нижнюю губу, Луисита села позади него, сняла с его волос травинку. Сдерживая непреодолимое желание порывисто обернуться и повалить девушку в сено, Генри стянул с ноги полуботинок, сердито швырнул его в тёмный угол, в котором скребла мышь.

– Совсем обнаглела.

– Кто?

– Мышь, – неустроенно вздохнув, Генри сосредоточенно сдвинул брови.

Нельзя идти на поводу у сиюминутных чувств. Надо думать об Алисии…

Вздохнув с той же интонацией, что и Генри, Луисита стянула с ног лёгкие замшевые сапожки, согнув в колене ногу, растирала руками голую ступню. Боковым зрением угадывая ступню и скользящие по ней руки, Генри мысленно повторял как заклинание: «Об Алисии, об Алисии…»

Но мысли об Алисии получались не радостными: «А что Алисия? Я для неё всего лишь друг. Она и мужчины-то во мне не видит. Джед – совсем другое дело».

– Холодно, – посетовала Луисита, продолжая растирать ногу, потом вдруг опёрлась локтями позади себя, подняла изящную ногу, целя в Генри вытянутыми вперёд пальцами. – Поможешь? Или у вас на Востоке не принято помогать женщине?

Терзаемый внутренней борьбой, Генри замешкался, но спустя несколько секунд сдался, – осторожно взял в руки её ступню – гладкую, горячую. Девчонка явно врала насчёт холода, но Генри впервые в жизни готов был мириться с тем, что его обманывают.

Он неторопливо растёр девушке ступню, убаюкивая свою совесть тем, что не совершает ничего предосудительного. Он так успокоил себя этой мыслью, что сам не заметил, как перешёл от ступни к голени.

«В конце концов, в этом тоже нет ничего дурного», – думал он, переходя от голени к подколенной впадине. Когда он скользнул пальцами чуть выше, думать о чём-либо было уже совершенно невозможно. Только напоследок скользнула ещё фраза из какого-то глупого десятицентового романа: «И он погрузился в сладостный дурман…»

Минут через пятнадцать Генри будто протрезвел – оглядел разбросанную по сену одежду, потянул на себя скомканную рубашку, прикрывая наготу. До него наконец-то достучалось запоздалое раскаяние: «Алисия в плену, а ты развлекаешься с мексиканкой, которую знаешь всего-то полдня».

И вспомнился Байрон. «Ну, вот «осквернил губы», – вздохнул Генри, сунув руку под голову, и глядя на прорехи в крыше: в одну из них смотрела яркая лучистая звезда; другая была заткана паутиной, в центре которой застыл на фоне темно-синего неба чёрный силуэт паука.

Впрочем, сколько не прислушивался к себе Генри, а ощущения скверны так и не обнаружил. Он даже губы облизал, но ничего кроме возбуждающего воспоминания о поцелуях Луиситы не почувствовал и непроизвольно покосился на задремавшую девушку.