Тьюкс долго ещё смотрел на этот список, пока и его острое зрение не потеряло из виду пожелтевший клочок бумаги. Толпа начала расходиться, потому и он, разузнав, где тут можно найти постель и очаг, двинулся в сторону постоялого двора "Стухшая пища".

Он поинтересовался у трактирщика, нет ли какой работы. Немолодой хозяин с недовольным взглядом, носивший жирный фартук, показал на вилы, стоящие в углу. На заднем дворе трактира была такая разруха, что Тьюкс усомнился в том, что ему по силам эта работёнка. Но сухая трава, ветки и оторванные полусгнившие доски убирались сами собой, и к концу дня он заработал достаточно денег, чтобы вкупе с его сбережениями у него хватило на ночь в погребе – на этот раз без винных бочонков – и неплотный ужин.

Еду Тьюксу подавала дочь трактирщика Морни, слегка грубоватая, сказывалось воспитание отца, растившего её в одиночку. У неё Тьюкс повыспросил, почему постоялый двор называется "Стухшая пища", и она рассказала, что её папаша, недолюбливающий заезжих незнакомцев, таким образом отпугивает нежелательных клиентов. Тогда как захожие посетители "Стухшей пищи", конечно же, знали о тамошнем уюте. А там было и впрямь уютно. Даже трактирный погреб можно было счесть за обычную ухоженную кладовую.

Хозяина с надменным и строгим лицом звали Хью. В сущности, он относился ко всем своим постояльцам с добротой, вне зависимости от потраченных ими денег. Жил он безбедно, но никогда не хвалился своим состоянием, тем более не давал Морни хвалиться им.

В Ксо было ещё одно озеро – Глубокое, рядом с ним и обосновалась большая часть горожан. Там же и была построена "Стухшая пища", предназначавшаяся исключительно для простого народа, богатеев там не жаловали.

Озёрная вода вплотную подходила к гладким и скользким городским стенам, по которым нельзя было взобраться с внутренней стороны, потому покинуть город представлялось возможным лишь на лодках. А с внешней стороны Глубокого озера никто не жил, кроме, пожалуй, выродков. Там их было значительно больше. С их появлением многие местные жители перестали даже ненадолго отлучаться из города, в силу того что попросту боялись приближаться к пугающим созданиям, поджидающим на другом конце берега у южных ворот.

Вынужденные пребывать в своём промозглом закутке, горожане ловили рыбу, пили озёрную воду, что, кстати говоря, и могло являться причиной их бесчисленных болезней. Но многие привыкли к этому, и всё, что им требовалось для процветания – изредка выказывать недовольство тем, из поместья, что не бедствовали, ведь там имелись вторые северные ворота, доступные лишь знатным придворным. Через них и проезжали крытые повозки, доверху заполненные разной снедью, одеждой и другими необходимыми вещами, толика которых иногда доходила и до простонародья, когда то делалось чересчур назойливым.

Но в "Стухшей пище" собирались самые что ни на есть благодушные и неприхотливые посетители. Они довольствовались тем, что подносил им трактирщик, их радовала и рыба, которую им случалось вылавливать. На постоялом дворе не бывало выродков, и то ладно. Да и Тьюкса устраивала несложная работёнка, за которую Хью платил неплохие деньги.

Неделю Тьюкс прожил в "Стухшей пище". Можно подумать, что он и позабыл о "списке специалистов по выродкам", о котором поначалу так часто размышлял.

Когда день близился к завершению, Тьюкс – за ним такое водилось – принимался слоняться по округе, разглядывая рыбацкие домики и их хозяев. Вот и сегодняшним вечером он неторопливо прохаживался вдоль Глубокого озера, как внезапно суетливую болтовню снующих горожанок прорезали громогласные слова королевского глашатая.

– Жители Таргерта! – донеслось до Тьюкса. – Жители Ксо! Слушайте! Слушайте и внемлите зову и закону!

Когда Вайтеш очнулся, он ничего не увидел, зато почувствовал, как его глаза надоедливо царапает и щекочет грубо затянутый лоскут ткани. Он потянулся было к лицу, дабы вернуть себе зрение, и тут же осознал, что и сам крепко связан толстой верёвкой. Давно затёкшие плечи попросту перестали ощущать её прикосновения.

Вайтеш дёрнулся, конечности и не думали повиноваться. Тогда он попытался прислушаться. Ничего другого ему не оставалось, он до смерти боялся заговорить в полнейшей тишине. Всё вокруг хранило печальное безмолвие, наконец, вернувшееся обоняние сообщило отнюдь не меньше, чем, как рассчитывалось, поведали бы слух или зрение.

В воздухе таился еле различимый, почти что неосязаемый дурманящий аромат. Вайтеш принюхался, и чем дольше ноздри втягивали воздух, тем отчётливее делался запах – смесь из цветковой пыльцы и срубленного ещё не увядшего дерева. В то же время Вайтеш отчего-то вспомнил старого Сайласа. Он отчётливо ощущал этот аромат каждый раз, когда, проходя дом старика, перекидывался с ним новостями. "Может, это его жена так пахла?" – предположил Вайтеш про себя. Он не хотел произносить вслух ни одной догадки, все они могли быть чистейшей выдумкой разыгравшегося испуганного воображения. В ином случае он тем более не хотел и думать о них.

– Послушайте, я простой сапожник, – пролепетал Вайтеш, окончательно перепугавшись, не нашедшись, что ещё можно сказать. – Прошу вас, развяжите, я не закричу, я же до этого не закричал, так и сейчас не закричу.

Плеча коснулась чья-то нежная рука, и он перестал тараторить. На мгновение игривый свет ослепил его. Щурясь и часто моргая, Вайтеш различил перед собой фигуру в молочно-белом одеянии. Поражённо уставившись на неё, он обнаружил, что это девушка, весьма красивая и ухоженная. Забранные в хвост коричневые волосы скрывались под одеждой. В руке она сжимала белую, как и её наряд, спиралевидную булаву, внутри заострённого навершия полыхало и извивалось пламя.

– Кто ты такой? – нелюбезно спросила незнакомка, будто бы этот вопрос сам собой подразумевался, а неучтивый Вайтеш забыл, что, будучи связанным в какой-то пещере – а это была пещера – сперва нужно представиться, а уж потом всё остальное.

– Вайтеш, – по правде говоря, всё в незнакомке заинтересовало его. – Как твоё имя?

Она хмыкнула в ответ, к слову сказать, не очень-то любезно. Будь Вайтеш не так напуган, он бы возмутился.

– Это совсем не важно… – незнакомка нахмурилась, как если бы её имечко вовсе ей не нравилось. – Ойайя.

– Зачем я связан?

– Глупый вопрос. Чтобы ты не сбежал, разумеется.

Вайтеш обречённо вздохнул.

– Допустим, если бы я и захотел сбежать, то откуда? Где мы?

– В пещере, – Ойайя хмыкнула теперь уже возмущённо.

– Конечно, конечно, в пещере, но где? Я имею в виду, Дуодроуд где-то поблизости?..

– Может быть, – Ойайя, казалось, оскорбляется всё сильнее с каждым вопросом Вайтеша.

– А что я тут делаю?

– Тебе какая разница? И послушай, может, хватит уже дурацких вопросов? Это не я тебя связала.

Вайтеш задумался.

– А кто тогда меня связал?..

– Та девица и связала, – Ойайя безразлично кивнула в сторону. Вайтеш вытянул шею, вглядываясь в темноту, и вдруг весь он задрожал и вжался в стену.

– Она… – его лицо подёргивалось от ужаса.

– Что? – Ойайя выглядела совершенно спокойной. Вайтеш же не мог произнести ничего связного, глядя на отвратительную улыбку Люилы.

– Она мертва?..

– Конечно мертва.

Почерневшие губы Люилы оставались неподвижными, по-прежнему сохраняя её улыбку и после смерти, и будто до сих пор повторяли: "Лю и Ла, я вас ждала. Где сестра, там есть пора".

Вайтеш мысленно вслушивался в беззвучную мелодию и пытался сообразить, было ли в песне имя одной Люилы, и кого она там ждала. "Она что-то сказала про "любимого папочку", – думал он. – А кто сказал, что у "любимого папочки" нет других деток?.."

Раздумья прервались. До них вдруг донёсся не то шёпот, не то утробное урчание. Ойайя встрепенулась и взялась за рукоять булавы. Тихое дыхание доносилось с трёх сторон. Пещера наполнилась таким зловонием, что делалось не по себе.