И всё же, истории мастера частенько заканчивались ничем. Расследования, перипетии, сложности, драма, а в конце — пшик, и очередное толстое дело уходит на дальнюю полку архива.

В общем, с «почерком мастера» не всё было просто. Он как бы, конечно, есть; но часто у разных артефакторов эти почерка так похожи, что остаётся только развести руками.

Тем более Арден сразу сказал: артефакты уже смотрели эксперты, и выдали по этому поводу длинные-длинные заключения. Он даже дал мне почитать фрагменты этих бумаг: все предметы, кроме значков с гербами, «со сдержанной неуверенностью» отнесли к одному автору.

Я принесла свои инструменты, лупу. Подходящий стол был разве что на кухне, но свет там был такой тусклый, что я предпочла скрючиться над крышкой пианино. Надела перчатки, разложила экранирующие пластины.

Конечно, я не рассчитывала найти что-то, что пропустили эксперты Лисьего сыска, — на это глупо было надеяться, тем более что рядом с подписью в заключении стояла личная печать с когтистой вороньей лапой. Но посмотреть, покрутить всё равно было интересно.

Артефакт был похож, — и одновременно не похож на мой. Тоже толстый медный круг, плотный, явно выплавленный, а не кованый. Часть знаков выбита поверх, а часть была заложена в форму; на боковых срезах не до конца затёрты следы швов. В центре стеклянная капсула с ртутью: я использовала готовые покупные флаконы, на которых, присмотревшись, можно было бы разглядеть печать завода, а здесь шар, видимо, выдули отдельно. Шестерни стандартные. Набор камней очень похож, только вместо моего аметиста почему-то поставили чароит.

Я могла бы сказать, откуда он привезён, этот чароит. Это не слишком сложно, — узнать одно из ровно двух месторождений. Но что в этом толку?

Внешнее кольцо декорировано насечками по меди: я тоже так делала, хотя в этом не было решительно никакого практического смысла. А вот бусин окаменевшего дерева на шнурке почему-то не висело.

— Грязная работа, — сказала я, — мастер криворукий, либо очень торопился. Швы, потёки, капли клея, и вот здесь, видишь? Плохо посадили камень, раскачивается.

— Но он работает?

Я пожала плечами:

— Не вижу, почему нет. Потоки сходятся довольно точно.

— Хм.

Я поковырялась немного в обломках другого круга, но в них мало что было понятно: суть вроде как та же самая, а деталей не разглядеть из-за повреждений.

— Откуда он вообще у вас?

— Нашли при обыске в Кляу. Ещё было некоторое количество личных вещей. Ну так какие идеи?

Я с сомнением постучала шилом по чароиту и вздохнула.

— Принцип тот же, что и у меня, — признала я. — Есть кое-какие отличия в конструкции, но они все незначительные.

— На чём он основан? Какие-то публикации? Может, общий учитель?

Он стал весь какой-то острый, напряжённый. Рядом с таким Арденом мне резко сделалось некомфортно, как будто что-то внутри меня ждало, что он вцепится в меня зубами.

Это была ерунда, конечно, причём со всех сторон.

Я должна была бояться вчера. Это было бы… очень логично. Я хорошо помнила, как это, когда какое-то животное чувство придушивает за шею, мешая дышать, когда деревенеют руки и ноги, будто вовсе они не твои, когда забываешь моргать, и от этого до боли, до рези сушит глаза. Я знала, в конце концов, что такое отчаяние, — чёрное, тёмное, как гулкий закрытый колодец.

Я как-то упала в колодец, когда была маленькая. Уронила куклу, дёрнулась за ней и улетела вниз. Ударилась головой, сильно разбила руки, кое-как выплыла и висела в темноте, в холоде, вцепившись в цепь. Сперва был день, и слепящее пятно света само притягивало взгляд. Потом оно всё светлело, бледнело, тускнело, и в какой-то момент закончилось.

И осталась только темнота, гулкое дыхание воды, давящие стены и склизкая цепь, которая никуда не ведёт. Где-то там, наверху, воздух и недостижимые звёзды, но они теперь — не для меня, они далеко, они совсем отдельно, их больше никогда не будет. Будет только густая тьма, пока мертвецы не схватят меня за лодыжки и не утянут вглубь.

С тех пор я знала, что, вопреки местным байкам, никаких водяных в колодце не водится. И много чего ещё, разного, знала — о том, как мечется пленённый разум и как медленно умирает тело.

Вот так должно было быть: клетка безо всякого выхода. И мне было страшно, но как-то не до конца. Что бы я ни говорила себе, Арден никак не становился в моём сознании склизким мертвецом из колодца.

Вчера я никак не могла поверить, что он навредит мне по-настоящему.

Наговорит слов, это да. Может быть, даже распустит руки или сделает ещё что-нибудь такое. Я буду кричать, материться, отбиваться, и это поможет. Даже против самого плохого, что он только может предпринять, я что-то смогу.

И только сейчас я вдруг вспомнила тот ужас, что накрыл меня, когда я впервые увидела Ардена. Зубы, пена, слюна, налитые кровью глаза, — это всё снилось мне годами. И сейчас из-под маски весельчака, балагура и пухатой лисички выглянуло что-то жёсткое и беспринципное. То самое, что не умеет останавливаться, что отмахнётся от моего крика, перемелет меня, хлопнет так, что хрустнут кости, что в горле забурлит кровь, что…

Зачем я полезла в это? Зачем?

Хотя был ли у меня выбор? Если уж это было угодно Полуночи…

Что ты со мной делаешь, Полуночь!..

— Кесса?

Зубы. Заострённые влажные зубы. Слюна собирается в пену, воздушную, розовую, совершенно отвратительную на вид. Сминаются черты, тонет в тумане пол, когтистые лапы разбивают искрящий на солнце снег, и кровь…

Кровь стучит в висках. Загнанное сердце колотится. Я пытаюсь дышать — и не могу. Воздух клокочет в горле. Я никак не могу протолкнуть его внутрь, потому что он густой, ледяной, бурлящий, как дикая вода горной реки.

Хватаю его руками. Бью себя в грудь, пытаясь сломать клетку рёбер. Падаю. Хриплю. Всё вокруг во льду, и я сама во льду, я замороженная кукла, я…

— Кесса!

Он такой рыжий. А нос прямой-прямой, как на монетах. И коса эта, толстая, как у девицы, и…

Что это за шум? Это я дышу?

Я моргнула, потом ещё раз, и ещё, и ужас схлынул. Ресницы как будто склеились и никак не хотели разлепляться, а пальцы задеревенели. Кое-как, по одному, я разжала их; на шее синяки наверняка останутся, и в уголках губ кровящие трещины.

Я сидела под пианино, и педали болезненно впивались мне в бедро.

Выбралась оттуда. Подняла стул, поставила его, села. Сцепила дрожащие руки.

Всё это ерунда. Ерунда. Всего этого нет. И бояться надо было вчера, сегодня-то зачем; есть кровное обязательство, он не сможет его не выполнить.

Я выдержу это, и всё закончится. Действительно закончится, и не надо будет больше ничего придумывать, нигде скрываться, оглядываться тревожно и рассчитывать в голове, как бежать в следующий раз.

Ты молодец, Кесса. Молодец.

Я откашлялась.

— Про публикации я ничего не знаю, — получилось немного хрипло. — И учителя никакого не было. Я сделала его сама, без всякого.

Арден молчал. У него было совершенно дикое лицо.

— Но этот артефакт — такой же. Не бывает… таких совпадений. Здесь даже ошибка в окончании, видишь? Должно быть ранвие, а не ранвиу. Я сейчас уже пишу правильно, а раньше ошибалась.

— Ранви-йе, — механически поправил меня Арден. — Читается ранви-йе, это шестой глагольный тип, он с преломлением.

Я безразлично пожала плечами.

— Я придумала его сама, — настойчиво повторила я. Это почему-то было очень важно. — Это моя разработка. Я никогда не видела ничего подобного, даже близко. Я никогда не показывала его мастерам, ничего не публиковала, и даже старых образцов никаких нигде не осталось, потому что у меня было негусто с деньгами, и для новой версии я распускала старую на запчасти.

«И как же тогда это может быть?» — спросил Арден у меня в голове.

Настоящий Арден молчал. Он смотрел на меня расширенными глазами и молчал.

Но я всё-таки ответила:

— Один раз я продала дубликат.