Слезы подступили к глазам, ее силуэт двоился, троился. В этот миг, и никак не раньше, Гард окончательно осознал, как страшно и одиноко ему было все это время без нее.

– Бобби? – хрипло проронил он. – Это и впрямь ты?

Бобби улыбнулась своей фирменной теплой улыбкой, которую он так любил и которая так часто спасала его в самые трудные минуты. Да, это была Бобби, любимая, милая Бобби.

Он подошел к ней, обнял и уткнулся лицом ей в шею, совсем как в былые времена.

– Здравствуй, Гард, – сказала она и заплакала.

Он тоже плакал. Плакал и целовал, целовал и не мог остановиться.

Его ладони скользили по ее телу, а она придерживала его за шею свободной рукой.

Нет, сказал он, продолжая ее целовать, тебе же нельзя.

Тише, мне надо. Это мой последний шанс. Наш с тобой последний шанс.

И они снова поцеловались. И вот уже ее рубашка расстегнута, и то, что оказалось под ней, нельзя было назвать станом богини. Белое и болезненное тело с дряблыми мускулами и обвисшими пустыми грудями тем не менее оставалось любимым и родным. Гард осыпал ее поцелуями, и оба плакали.

Гард, мой милый, дорогой, единственный

Чш-ш-ш…

Умоляю, люблю тебя

Бобби, милая

Люблю

Поцелуй меня

Поцелуй

Да

Они опустились на колючую лесную подстилку и продолжали целовать друг друга, обливаясь слезами; и, войдя в нее, Гард понял одновременно две вещи: как сильно ему ее недоставало и как тихо в лесу без птиц. Вокруг все вымерло.

Поцелуй.

Своей давно не стиранной рубашкой Гард отер с кожи разводы коричневого грима. Неужели Бобби пришла сюда в таком виде, чтобы заняться с ним любовью? Об этом лучше не думать. По крайней мере сейчас.

На теле не было ни единого укуса. В прежние времена влюбленные стали бы легкой добычей комаров, всякой лесной мошкары. Теперь же лес будто вымер, а ведь эта железная штука – не только тренажер для мозгов; она даст тысячу очков форы любому инсектициду из тех, что имеются в продаже.

Он отшвырнул рубашку и провел пальцем по лицу Бобби, подцепив комок тонального крема. Макияж ее был размазан: отчасти смыт потом, отчасти – слезами.

– Я сделал тебе больно, – проговорил он.

Ты сделал мне приятно, ответила она.

– Ну что же?

Ты меня слышал, Гард. Я знаю.

– Разозлилась, – проговорил он, машинально возводя ментальный барьер. Снова началась игра. Теперь между ними все кончено. Сердце пронзила нестерпимая грусть. – Ты поэтому мне не отвечаешь? – Он выдержал паузу и добавил: – Ясно. Я сам виноват. Сколько ты горя со мной хлебнула за все эти годы, не измерить.

– Я ответила, – проговорила она, и, к своему немалому стыду и радости, Гард почувствовал в ее голосе сомнение. – Мысленно.

– Я не услышал.

– А раньше слышал и даже отвечал. У нас же получалось, Гард.

Тогда мы были ближе – ну, к этому…

Он махнул рукой в сторону корабля.

С усталой улыбкой она прижалась щекой к его плечу. Грим почти стерся, и взгляду открылась ее настоящая кожа. Столь неестественную прозрачность не объяснить никакой из земных хворей.

– Ты не ответила. Я сделал тебе больно?

– Нет. Разве что самую малость. – Она улыбнулась своей прежней фирменной улыбкой, в которой сквозил живой задор, и по щеке ее стекла слеза. – Оно того стоило. Самое лучшее мы приберегли напоследок. Остатки сладки, Гард.

Он нежно ее поцеловал. Теперь и губы ее казались другими. Это были губы новой и улучшенной Роберты Андерсон.

– Остатки-середки. Зря мы это. Не стоило мне тебя трогать.

– Видок у меня еще тот, я знаю, – проронила она. – Усталость и вся эта штукатурка. Ты верно подметил: переутомилась я, слетели шестеренки.

Черта с два, подумал Гарденер, старательно прикрывая мысли белым шумом, чтобы Бобби их не услышала. У него это получалось почти рефлекторно, вошло в привычку.

– Знаешь, меня лечили, хм, радикальными способами. Масса побочных эффектов: с кожей проблемы, волосы выпали. Но ты не думай, все отрастет заново.

– Ну да, – пробормотал Гарденер, а сам подумал: «Эх, Бобби, ты всегда была никудышной врушкой». – Но я очень рад, что ты пришла в себя. Может, тебе пару деньков передохнуть? Поваляться, побездельничать.

– Ну уж нет, – проронила Бобби. – Последний рывок, мы почти у цели. Мы же начали это, ты и я…

– Нет, – перебил Гарденер. – Это ты начала, когда споткнулась о чертову железяку в прямом смысле слова. Когда Питер был жив. Помнишь?

При упоминании о собаке в глазах Бобби промелькнула боль, но она тут же справилась с собой.

– Ты быстро примчался на подмогу. Можно сказать, жизнь мне спас. Без тебя я бы не справилась. Так что раз начали вместе – давай вместе и закончим. Там до люка футов двадцать – двадцать пять осталось, не больше.

Гарденер понимал, что она права, но признавать этого не хотел. Какая-то игла засела в сердце, и чувствовал он себя паршиво, как никогда.

– Ну как скажешь. Смотри, ловлю тебя на слове.

– Мы с тобой пуд соли съели, так что нам последняя ложка, а?

Он задумчиво посмотрел на Бобби, в который раз отметив про себя, как беззвучны стали леса без птичьих трелей.

Мертвая тишина. Так, скорее всего, и будет, если взорвется очередной реактор этих жадных прусаков. У людей-то мозгов хватит вовремя сняться с насиженных мест, если их, конечно, сочтут нужным предупредить. А вот кто прикажет сове с дятлом убраться из зоны поражения? И алой танагре не запретишь смотреть на ядерный гриб. Расплавятся глаза от радиации, и будут несчастные птахи порхать, натыкаясь на деревья, на здания и постройки. Одни с голоду умрут, другие шеи себе переломают. И что это вообще, Бобби? Корабль? Или оболочка реактора? А если она дала течь? И поэтому так тихо стало в лесу? И поэтому в пятницу свалилась с небес железная птичка нейрохирурга?

– Ну так что, Гард? Последний рывок?

Так что же делать? Почить с миром? Бежать куда глаза глядят? Сдать тарелку американской «полиции Далласа»? Чтобы и они как следует с ней поигрались, потрепали нервишки советской «полиции Далласа»? Что? Есть свежие идеи?

И вдруг в голову действительно пришла свежая идея. Во всяком случае, перед ним забрезжил свет надежды.

Надежда – это лучше, чем ничего.

Он обнял Бобби.

– Так и быть. Последний рывок.

Бобби расплылась в улыбке, и тут в глазах ее мелькнуло удивление:

– И сколько она тебе отвалила?

– Кто это она?

– Зубная фея, – пояснила Бобби. – У тебя зуб выпал. Передний, сам погляди.

Гард поразился. С легким испугом поднес руку ко рту. Да, действительно, там, где еще вчера красовался острый резец, теперь было пусто.

Значит, началось. Целый месяц он работал в тени чудовищного корабля, надеясь, что на него это не подействует, и просчитался. Наивный глупец. Теперь и он встал на путь превращения в Гарда новой и улучшенной модификации.

На путь к «обращению».

– Смотри-ка ты, а я и не заметил, – с вымученной улыбкой сказал Гард.

– Ощущаешь в себе какие-то перемены?

– Нет, – искренне ответил он. – Во всяком случае, пока. Ну а ты как, готова к работе?

– Сделаю что смогу, – проронила Бобби. – С такой-то рукой…

– Будешь за шлангами следить. Если какой расшатается – зови меня. И еще, говори со мной о чем-нибудь. – Гард взглянул на нее, неловко осклабившись. – Знаешь, эти ребята не больно-то болтливы. Не-е, они правда старались, да только… сама понимаешь.

Гард пожал плечами.

Лицо ее озарилось ослепительной улыбкой, и взгляду Гарденера предстала та прежняя Бобби, которую он всегда любил. Вспомнилась тенистая гавань ее шеи, и в сердце острым буром шевельнулась тоска.

– Кажется, понимаю, – ответила она. – Ну тогда пеняй на себя: гляди, устанешь от моей говорильни. Мне тоже было одиноко.

Так они стояли и улыбались друг другу, совсем как в старые добрые времена, когда лес наполняло пение птиц.

Кончилась любовь, подумал Гард. Опять играем в покер. Все по-прежнему, если не считать Зубной феи, которая заявилась прошлой ночью и как пить дать вернется снова. А потом здешний люд начнет читать мои мысли. Посмотрят, какой расклад у меня на руках, и пиши пропало. Забавно. Мы-то думали, что если мир и захватят пришельцы, то как минимум они будут живыми. И сам Герберт Уэллс не предвидел вторжения призраков.