Еще бы он не хотел. Они повалились на пол, и Джо в мгновение ока позабыл свою недавнюю злость и странное, невесть откуда свалившееся везение во всех денежных пари: начиная от бейсбольных матчей до конных скачек и турниров по гольфу. А когда он скользнул в нее и услышал стон наслаждения, то сумел позабыть даже зловещий шелест проводов, сортирующих почту первого класса.

Бекка сидела в кресле-качалке и притворялась, будто читает последний выпуск «Сионской горницы»[79]. Буквально за десять минут до того, как Джо вошел в гостиную, она присоединила устройство, которое ей было велено собрать, к задней стенке «Сони». Бекка тщательно следовала инструкциям и соблюдала особую осторожность, копаясь во внутренностях телевизора. «Осторожнее, не поджарься», – предупредил Иисус.

Теперь телевизор был выключен, и Джо раздраженно буркнул:

– Могла бы прогреть его к моему приходу.

– Думаю, ты и сам еще не разучился включать свой треклятый ящик, – ответила Бекка, и это были ее последние слова, обращенные к мужу.

Тот приподнял брови. Что-то, мать его, странное творилось с этой, мать ее, Беккой. Может, пора ей как следует шею намылить? Ладно, пусть немного побесится. Недолго ему терпеть возле себя эту старую жирную клячу, скоро одна останется.

– Я-то, пожалуй, не разучился, – произнес Джо, и это были его последние слова, обращенные к жене.

Он нажал на кнопку, включавшую «Сони», и получил удар в две с лишним тысячи вольт переменного тока, который усилился, переключился на смертельный постоянный и вновь усилился. Глаза Джо выпучились, раздулись и лопнули, точно виноградины в микроволновке. Перед этим он собирался поставить пиво на телевизор рядом с Иисусом; теперь пальцы судорожно сжались и раздавили бутылку. Осколки коричневого стекла вонзились в ладонь и в пальцы. Пиво вспенилось, побежало на пластмассовую крышку «Сони», уже начавшую пузыриться, и в комнате резко запахло дрожжами.

– ЭЭЭЭЭООООООРРРРУУУКАААААААА! – завопил Джо Полсон.

Лицо его начало обугливаться. Из ушей и над волосами завился голубоватый дымок. Палец намертво прирос к проклятой кнопке.

На экране возникла картинка: Двайт Гуден совершил мощную подачу на две пробежки; камера проследила за тем, как он мчится, обогащая Полсона на сорок долларов. Изображение моргнуло, и вот уже Джо с Нэнси Восс сношаются на полу почты, среди разбросанных каталогов, новостных листков для прихожан и рекламок разных страховых компаний, сулящих покой и защиту даже тем, кому за шестьдесят пять лет: дескать, «в вашу дверь никогда не позвонит агент по продажам, никто не подвергнет вас принудительному медицинскому освидетельствованию, ваши близкие будут в полной безопасности всего лишь за несколько пенни в день».

– Нет! – воскликнула Бекка, и картинка снова переменилась.

Мосс Харлинген лежал за поваленной сосной, смотрел на отца сквозь прицел «винчестера» и бормотал: «Не сегодня, Эм. Не тебя».

Изображение дернулось – и вот мужчина и женщина копают в лесу, она – за рулем диковинного ковшового погрузчика, напоминающего машину Руба Голдберга[80], а он обвязывает цепью кряжистый пень. За их спинами из земли торчит какой-то предмет гигантских размеров – серебристый, но не блестящий. Ни одной искорки, даже под прямыми солнечными лучами.

Между тем одежда Джо Полсона ярко вспыхнула.

Комнату наполнил запах электричества и вскипевшего пива. Трехмерная картинка с Иисусом задрожала, покрылась рябью и взорвалась.

Тут Бекка закричала, поняв, что все это время, хочется ей этого или нет, виновата была она, она, она, и она только что прикончила своего мужа.

Ребекка бросилась к нему, поймала дергающуюся, лихорадочно сжимающуюся руку… и сама получила электрический удар.

«Иисус! О, Иисус! Спаси его, спаси меня, спаси нас обоих», – успела подумать она, изгибаясь под переменным током на цыпочках, словно самая ловкая в мире балерина, вставшая на пуанты. А в голове прохрипел сердитый отцовский голос: «Ох и обдурил же я тебя, Бекка! Славно обдурил! Будешь знать, как обманывать! Раз и навсегда отучишься!»

Ослепительный голубой всполох – и задняя крышка «Сони», которую Ребекка прикрутила на место после того, как встроила внутрь прибор, вдруг отлетела к стене.

Бекка повалилась на ковер, увлекая за собой Джо, уже мертвого.

К тому времени, как от дымящихся обоев за телевизором занялись прозрачные занавески, Бекка Полсон тоже была мертва.

День, когда Хиллман Браун исполнил свой самый впечатляющий – нет, единственный впечатляющий фокус за всю карьеру мага-любителя, пришелся на воскресенье семнадцатого июля. Оставалась ровно неделя до того, как городская ратуша взлетела на воздух.

То, что раньше Хиллману не удавались по-настоящему эффектные трюки, неудивительно. Как-никак ему было всего десять лет.

В качестве имени мать дала сыну свою девичью фамилию (ее предки жили в Хейвене еще в ту пору, когда он был Монтгомери), которую почему-то захотела сохранить таким образом, хотя ничуть не жалела о том, что сделалась Мэри Браун: замуж-то по любви выходила! Брайан не возражал. Уже через неделю пребывания в доме новорожденный стал для всех просто «Хилли».

Мальчик рос нервным. Эв, отец Мэри, говорил, что парень – просто чемпион по нервничанию и всю жизнь проведет, вздрагивая. Не сказать чтобы Брайану и Мэри понравилась эта новость; впрочем, уже через год она перестала быть новостью и превратилась в обычный факт. Некоторые дети успокаиваются, раскачиваясь в люльке или посасывая большой палец. Хилли сосал сразу оба (в то же самое время раскачиваясь без передышки и почти всегда заливаясь сердитым плачем) – так сильно, что к восьми месяцам заработал болезненные волдыри на обеих подушечках.

– Теперь-то он остановится, – уверенно заявил доктор Лестер, осмотрев эти жуткие язвочки… от которых Мэри плакала больше, чем если бы они были ее собственными.

Но Хилли не остановился. Нужда в утешении явно пересиливала любую боль в пальцах. В конце концов на месте волдырей образовались жесткие мозоли.

– Этот всю жизнь будет дергаться, – пророчествовал дедушка всякий раз, когда его спрашивали (и даже если не спрашивали; к шестидесяти трем Эв Хиллман сделался болтлив до неприличия). – Чемпион по нервничанью, ага! Ух и задаст он жару мамке с папкой, наш Хилли.

И тот задавал.

Вдоль подъездной дорожки Браунов, по настоянию Мэри, Брайан врыл пеньки, на которых она разместила двенадцать горшков с разными видами цветущих растений. Так вот, однажды, в возрасте трех лет, Хилли выбрался из колыбельки во время «тихого часа» («Почему я должен спать днем?» – спросил он, и утомленная мать ответила: «Потому что мне нужен отдых»), протиснулся через приоткрытое окошко и посшибал все горшки на землю. Увидев, что натворил ее сын, Мэри безутешно разрыдалась – так же, как когда-то над волдырями на его пальчиках. Хилли тоже разразился слезами (не вынимая обоих больших пальцев изо рта). Он ведь опрокинул горшки не со зла, просто из любопытства: а что из этого выйдет?

«Да, сынок, с тобой не соскучишься», – только и сказал тогда отец. Он еще много раз повторял эту фразу вплоть до воскресенья семнадцатого июля 1988 года.

Когда Хилли было пять, он забрался в санки, скатился вниз по наклонной подъездной дорожке, покрытой декабрьским льдом и выходящей, естественно, на проезжую часть. Мальчику даже в голову не пришло (как он объяснял потом помертвевшей от испуга матери), что кто-нибудь может появиться в это время на Дерри-роуд. Хилли просто заметил сверкающий лед и подумал: вот было бы здорово скатиться по подъездной дорожке! Интересно, быстро ли помчит его снегокат? Мэри через окошко увидела сына, увидела тяжелую автоцистерну – и закричала так громко, что следующие два дня могла разговаривать только шепотом. Вечером, вся дрожа в объятиях мужа, она расскажет, как у нее перед глазами отчетливо встала могильная плита с надписью: «Хиллман Ричард Браун, 1978–1983. Ты покинул нас слишком рано».