Потому что там, внутри, был бог.

И в корабле, наверное, тоже таится нечто подобное, думалось Энди. Сам-то бог, может, и свалил оттуда, но что-то там осталось, что-то божественное. Мысли постоянно уплывали в этом направлении, и было чрезвычайно трудно сосредоточиться на текущей задаче.

Что всерьез раздражало – это непроглядный мрак, царящий в мыслях Гарденера. Любые попытки его прощупать натыкались на стену. Это все равно что с размаху ткнуться в запертую дверь в полной уверенности, что она открыта. И когда нужен какой-нибудь инструмент, приходится драть глотку, а он, будто нарочно, не слышит.

Реакция нулевая. Или, бывает, пытаешься прослушать, о чем он думает, – ну это как взять трубку селекторной связи, чтобы узнать, кто там сейчас разговаривает. А там – никого. Мертвая тишина.

На внутренней стене навеса для инструментов забренчал звонок интеркома. По земле от него змеился провод, исчезая в глубокой траншее, из которой торчал корабль.

Бузман щелкнул тумблером, включившись в режим разговора.

– На месте.

– Вытаскивай меня, время пошло, – устало проговорил Гарденер. Видать, худо ему сейчас было. Бузман знал, что с вечера Гарденер пил не переставая, – слышал, как ближе к полуночи его рвало на крыльце, а поутру, заглянув в комнату, Энди заметил кровь на подушке.

– Мигом.

Местные уже были научены горьким опытом с Эндерсом и знали, что если Гард просит его поднять – шевелись, не зевай.

Энди поспешил к лебедке и принялся ее вращать. Несладкое это было дело – вращать лебедку. Правда, Бозман утешал себя тем, что, когда ликвидируют нехватку аккумуляторов и отладят процесс, где-нибудь через недельку, все будет работать как часы. Сам он не был уверен, что доживет до этого времени. Корабль здорово тянул из человека силы. Близость Гарденера тоже изматывала – правда, несколько по-другому. Рядом с этим человеком возникало чувство, будто на тебя наведено ружье с чувствительным спусковым крючком: невозможно предсказать, что произойдет в следующий момент. И то, как он навалял бедняге Эндерсу, – лишнее тому подтверждение. Джон просто не смог угадать его намерения. Нет, временами мысли всплывали, точно большие болотные пузыри. Частично или полностью, они проявлялись, как газетные заголовки, но в основном было глухо. Может быть, мерзавец сам заслужил – мало кому понравится сидеть в яме с активированной взрывчаткой. Да только суть в другом: нападение оказалось полной неожиданностью для телепата Эндерса. И здесь таилась главная опасность. В любое время Гарденер может выкинуть такое, что им и не снилось, и никто не сумеет ему помешать, потому что до последнего момента никто ни о чем не заподозрит.

В минуту отчаяния Энди даже мечтал, чтобы Бобби наконец умерла. Тогда они спокойно избавятся от ее любимчика. Конечно, работа застопорится всерьез и надолго, но, если так подумать, может, оно того и стоит.

Еще тот тип. Как выкинет номер – дар речи потеряешь.

Ну вот, к примеру, что было утром. Сделали перерыв на кофе. Бозман преспокойно сидел на пне, жевал крекеры с арахисовым маслом, пил из термоса охлажденный кофе. Раньше, бывало, он предпочитал горячий, даже в жару. Но теперь кипяток ему не осилить – рот без зубов, десны болят.

Гарденер сидел на засаленном куске брезента, сложив по-турецки ноги, и, надкусывая яблоко, цедил пиво. Бозман впервые видел, чтобы кто-то употреблял пиво и жевал яблоко одновременно, тем более с утра, что не мешало пьянчуге благополучно совмещать два этих занятия. С того ракурса, откуда Энди на него глядел, отчетливо просматривался шрам где-то в дюйме над левой бровью. Видимо, как раз там и находилась злосчастная пластина.

Гарденер задумчиво повернулся и перехватил устремленный на него взгляд. Бозман вспыхнул, ему вдруг показалось, что тот сейчас примется орать на него и говорить чепуху, а может, чего доброго, рванет с места, чтобы отвесить ему пару тумаков. «Пусть только попробует, – закипал Бозман, сжимая кулаки, – уж я ему покажу, кто я на самом деле. Тоже мне, нашел слабака. Я ему не Эндерс».

Впрочем, Гарденер ничего подобного и не замышлял. Мерно и нерасторопно он принялся говорить, презрительно улыбаясь. И вскоре Бозман понял, что тот декламирует. И вот он сидит, скрестив ноги, на сальном куске брезента, сам не свой с похмелья, а на щеках его играет солнечная рябь, отраженная от лоснящегося бока корабля. Сидит и читает наизусть, словно школьник. Да, этот человек явно псих. Он ненормальный, и Бозман искренне желал ему смерти.

– «Том выпустил кисть из рук с виду не очень охотно, зато с ликованием в душе, – начал Гарденер, прикрыв глаза и повернувшись лицом к теплому утреннему солнцу. Он улыбался. – И пока бывший пароход «Большая Миссури» трудился в поте лица на солнцепеке, удалившийся от дел художник, сидя в тени на бочонке, болтал ногами, жевал яблоко и обдумывал дальнейший план избиения младенцев»[105].

– Что-что? – попробовал возмутиться Энди, но Гарденер, искривив губы в еще более циничной усмешке, его бесцеремонно перебил:

– «Мальчики ежеминутно пробегали по улице; они подходили, чтобы посмеяться над Томом, – и оставались белить забор. Когда Бен выдохся, Том продал следующую очередь Билли Фишеру за подержанного бумажного змея, а когда тот устал белить, Джонни Миллер купил очередь за дохлую крысу с веревочкой, чтобы удобней было вертеть…»[106]

Гарденер допил пиво, рыгнул и потянулся.

– Дохлую крысу на веревочке я от тебя не получил, конечно, но зато, Бози, ты приволок мне переговорное устройство. И ведь это только начало, правда?

– Я тебя не понимаю, – проговорил Энди. В свое время он два года отучился в колледже на управленца, но потом вынужденно оставил учебу и пошел работать – у отца было слабое сердце и скакало давление. Такие вот высоколобые проходимцы здорово раздражали Бозмана. Один умник написал, другой вызубрил. И сразу дерьмо у него стало слаще, чем у простых людей.

– Вторая глава «Тома Сойера», – пояснил Гард. – Когда-то Бобби жила в Ютике, и в седьмом классе у них устроили «ярмарку талантов». Ее выставили на конкурс чтецов. Сама-то она не хотела участвовать, даже боялась, но сестричка решила, что это испытание пойдет ей на пользу. А если уж сестрица Энн что решила – ее не переубедить. Тот еще подарочек. И в те времена она была не лучше. Давненько я ее не видел, что славно. Редко люди меняются, особенно такие.

– Слушай, я не Бози, и не зови меня так, – проговорил Энди, надеясь, что его голос звучит угрожающе.

– Как-то раз на первом курсе Бобби написала в конкурсном сочинении (я тогда был у них преподом), что едва со страху не умерла, читая при всех отрывок из «Тома Сойера». Я обалдел. – Гарденер встал и направился к Энди, который поглядывал на него с опаской. – На другой день я оставил ее после уроков и спросил, помнит ли она тот отрывок. Оказалось, помнит. Я ничуть не удивился. Некоторые вещи не забываются, особенно если сестрица, этот ходячий бронетранспортер, вынуждает тебя положить голову на плаху и отдаться на волю зрителя. В самый ответственный момент текст вылетит у тебя из головы, но потом ты будешь цитировать его даже на смертном одре.

– Слушай, у нас работы невпроворот, – встрял Энди.

– Она прочитала предложения четыре, и тут я к ней присоединился. У Бобби челюсть отвисла. Так мы и декламировали вместе, слово в слово, и улыбались до ушей. И это понятно. Мы оба росли застенчивыми детьми. Ее гнобила сестра, меня – мать. И обе упорно пытались нас переделать. Такие люди думают, что если человека подвергнуть самому страшному для него испытанию, то у него тут же все пройдет. Заставить, скажем, читать стихи на «ярмарке талантов». Мы даже умудрились выбрать один и тот же отрывок, что, впрочем, неудивительно. С «Побелкой забора» сравнится, пожалуй, лишь «Сердце-обличитель».

Гарденер набрал полную грудь воздуха и заголосил:

– «Негодяи! Перестаньте притворяться! Я сознаюсь!.. подымите доски!.. вот здесь – здесь! это бьется его гнусное сердце!»[107]