Крик вновь повторился:

– Хилли…

Хэнк недоуменно нахмурился. Кричал ребенок, и голос был смутно знаком, как будто…

– …уже закончил? Я хочу домо-о-ой.

И тут что-то пронзительно звякнуло, и витрина Кудера, которую повредило взрывом в прошлое воскресенье, взвилась горстью стеклянных осколков. Хрустальный вихрь метнулся в дыру, чудом не задев самого виновника происшествия.

– …умоляю, мне трудно дышать…

Банки фасоли, аккуратной пирамидкой сложенные на полках с надписью «специальное предложение», миновав Хэнка, устремились к пустому окну в иную реальность. По тротуару зашуршали двухкилограммовые пакеты с удобрением для газонов и пятикилограммовые – с углем.

Пора закрывать, подумал Хэнк, и тут, словно в подтверждение этой мысли, очередная банка фасоли хлопнула его по голове и, высоко подпрыгнув, влетела в разверстый пунцово-черный синяк.

– Хилли-и-и!..

Хэнк щелкнул по клавише «Стоп», и «дверной проем» исчез. С хрустом, ровно по диагонали рассекло застрявший в нем деревянный стул, и теперь одна его половина валялась на асфальте, а другая бесследно пропала.

Рэнди Крогер, немец, владевший разоренным магазином с конца пятидесятых, схватил Хэнка за шиворот и развернул к себе.

– Будешь платить за витрину, – пригрозил он.

– Конечно, Рэнди, как скажешь, – согласился Хэнк, в задумчивости потирая шишку, которая уже вздувалась на голове.

Затем Крогер показал на обломки стула, валявшиеся на асфальте.

– И за стул тоже, – провозгласил он и вернулся в магазин.

Так закончился июль.

1 августа, понедельник.

Джон Леандро умолк и допил пиво.

– Как думаешь, что он ответит? – спросил он Дэвида Брайта.

Дэвид Брайт задумался. Они сидели в таверне «От щедрот», ярко разукрашенной бангорской пивнушке, обладавшей двумя примечательными особенностями: она располагалась через дорогу от редакции ежедневной газеты «Бангорские новости», и по понедельникам в ней продавали «Хайнекен» за бакс с четвертью.

– Он скажет: езжай в Дерри и дописывай «Вести с полей», – ответил Брайт. – А потом, пожалуй, спросит, не подумывал ли ты обратиться за психиатрической помощью.

Леандро сник. Ему было всего двадцать четыре, и его последние два репортажа, посвященные исчезновению (читай, предположительному убийству) двоих патрульных и самоубийству третьего, разожгли в нем аппетит к «жареному». Ему было совершенно не в радость писать про благотворительный ужин общества американских ветеранов после того, как он плечом к плечу с другими храбрецами прочесывал ночной лес в поисках пропавших полицейских. Леандро подсел на серьезные репортажи. В глубине души Брайт жалел незадачливого простофилю. Казалось бы, в его двадцать четыре это как-то еще можно понять. Беда в том, что бедолага останется таким и в сорок четыре, и в шестьдесят четыре, и в восемьдесят четыре – если, конечно, доживет.

Престарелый болван – зрелище не для слабонервных. Брайт заказал еще пива.

– Да пошутил я, – буркнул он.

– Ты думаешь, он даст мне расследовать это дело?

– Нет.

– Так ты ведь сам сказал…

– Да я насчет психиатра пошутил, – терпеливо разъяснял Брайт. – Понял? Про психиатра.

Под кодовым словом «он» собеседники подразумевали Питера Рейно, редактора отдела городских новостей. Брайт давным-давно уяснил себе, что редактор городской газеты – это существо, по крайней мере, в одном схожее с господом богом: репортер предполагает, редактор располагает, и на его взгляд, Джонни Леандро предстояло убедиться в этом в весьма скором времени.

– А ведь…

– Нечего там расследовать, – буркнул Брайт.

А дальше Леандро произнес слова, за которые кое-кто в Хейвене, а именно узкий круг посвященных, посещавших сарай Бобби Андерсон, мог бы существенно укоротить его жизнь.

– Мне надо разобраться, что же там происходит, в Хейвене, – проговорил он и тремя глотками допил свой темный «Хайнекен». – Все ниточки тянутся оттуда. Пропадает ребенок. Погибает женщина. Роудс и Гэббонс исчезли, возвращаясь из Хейвена. Дуган наложил на себя руки, и что? Он любил некую Маккосланд, которая опять же из этого городка.

– Да, умилительного дедульку не забудь, – подколол Брайт. – Носится и вещает, что исчезновение его внука – это следствие всеобщего заговора. Слава богу, еще не начал про Фу Манчу рассказывать и бордельное рабство.

– Так что ж там такое? – театрально вопрошал Леандро. – Что происходит в Хейвене?

– Злой гений дела вершит, не иначе, – буркнул Брайт. Подали пиво, но пить расхотелось. Хотелось одного: свалить отсюда поскорее. Зря он дедульку приплел: вспомнилось – и холодок по спине пробежал. Дед, конечно, с приветом, но в глазах у него…

– Что?

– Доктор Фу Манчу. Ну если еще и Нейланда Смита где-нибудь увидишь – считай, сенсация века у тебя в кармане.

Брайт подался вперед и хрипло добавил:

– Белое рабство. Смотри не забудь про свой источник, когда получишь приглашение в «Нью-Йорк таймс».

– Не вижу ничего смешного.

«И в восемьдесят четыре останется болваном, – подумал Брайт. – Только представьте».

– Да, кстати, – добавил Брайт. – Зеленые человечки. Тут полным ходом идет вторжение, только никто об этом не знает. И вдруг ты такой – опа! Героический репортер, боевой ястреб! Роберт Редфорд в роли Джона Леандро в захватывающей саге о…

Бармен склонился к ним и невзначай поинтересовался:

– Еще что-нибудь желаете?

Леандро встал с непреклонным лицом. Бросил на стойку бара три долларовые банкноты.

– Шуточки у тебя… Как мальчишка, чес-слово.

– Или как тебе такое, – мечтательно изрек Брайт. – Фу Манчу и космические зеленые человечки. Адская коалиция. И ты, один на всем белом свете, догадался. Клаату барада никту!

– Плевать я хотел на Рейно с его разрешениями, – отрезал Леандро. Брайт понял, что перегнул палку: болван разбушевался. – В следующую пятницу у меня законный отпуск, и начальство мне не указ. Поеду в Хейвен и сам во всем разберусь. В свободное от работы время.

– И то верно! – оживился Брайт. Он понимал, что пора бы ослабить напор – чего доброго, сорвется малой, всыплет пару увесистых, но остановиться уже не мог, тот слишком часто подставлялся. – В том-то вся и прелесть – пожать лавры, пока Редфорд не вмешался. Одинокий волчара! Герой! Клаату барада никту! Ты только часики не забудь прихватить, а то как же ты там без них?..

– Какие еще часики? – насупился Леандро. Ему порядком поднадоели издевки, но он упорно лез на рожон.

– Ну те самые, суперменские. Они посылают сигнал на особой частоте, его слышат только Супермены. Потянул за стерженек – и порядок, – разъяснил Брайт, для пущей наглядности демонстрируя собственные часы (и попутно обмочив штаны изрядной долей пива). – З-з-з-з-з.

– Что считает Питер Рейно, мне глубоко безразлично, и шуточки свои оставь при себе, – сказал Леандро. – Вы еще, может быть, сильно удивитесь. – Направляясь к выходу, он бросил через плечо: – Да, кстати. Ты – циничный ублюдок, и в твоей крохотной башке – ноль воображения. Ответственно заявляю.

С этими словами Джон Леандро развернулся и был таков.

Брайт отсалютовал бармену бокалом.

– Выпьем за здравие всех циничных ублюдков на свете, – проговорил он. – У нас хоть и нет воображения, зато отличный иммунитет против идиотов.

– Как скажете, – буркнул бармен. Он многое повидал на своем веку. Впрочем, ему не доводилось обслуживать бар в Хейвене.

2 августа, вторник.

Ближе к концу дня в рабочем кабинете Ньюта Беррингера собрались шестеро. Время близилось к пяти, но стрелки башенных часов застыли на отметке пять минут четвертого. Башня была как настоящая, правда, сквозь нее легко пролетела бы птица – если бы в Хейвене еще остались пернатые. Компания состояла из завсегдатаев сарая Бобби, в чьи ряды совсем недавно влился новый член, Эдли Маккин. Среди присутствующих были Ньют, Дик Эллисон, Кайл, Хейзел и Фрэнк Спрюс.