– В свое захолустье. Какое дело Мадриду до Галисии? Мы же бедная провинция.

– Вот тут и поймешь брата Басилио.

– А у меня все-таки нет веры в честность Басилио Альвареса.

– Мадрид многое заставляет понять. Мадрид гробит Испанию.

– Лучше бы уж приняли и просто отказали.

– Нет. Им надо тебя сломить и унизить ожиданием.

– Ну, это мы еще посмотрим. Я могу ждать не хуже других.

В этот момент пикадор встал, подошел к столу священников и остановился – седой, с ястребиным лицом, – глядя на них с улыбкой.

– Тореро, – сказал один священник другому.

– И притом отличный, – добавил пикадор и вышел из столовой – подтянутый, с узкой талией и кривыми ногами, в серой куртке, узких бриджах поверх пастушьих башмаков на высоких каблуках, которые цокали по полу, когда он с важным видом шагал через зал твердой походкой, чему-то улыбаясь. Он жил в маленьком замкнутом профессиональном мирке личных достижений, пьяных ночных побед и дерзости. Заломив шляпу набекрень и закурив сигару в вестибюле, он отправился в кафе.

Священники поспешно вышли сразу же за пикадором, осознав, что они задержались в столовой дольше всех, и теперь в зале не осталось никого кроме Пако и пожилого официанта, которые убрали со столов и отнесли бутылки на кухню.

В кухне был только парень-судомой. Он был на три года старше Пако и отличался цинизмом и злобностью.

– На вот, это тебе, – сказал пожилой официант, наливая в стакан вальдепеньяс и протягивая ему.

– Это можно, – сказал парень и взял стакан.

– А ты, Пако? – спросил пожилой официант.

– Спасибо, – сказал Пако.

Все трое выпили.

– Ну, я пойду, – сказал пожилой официант.

– Спокойной ночи, – ответили ему молодые люди.

Он вышел, и они остались одни. Пако взял салфетку одного из священников и, выпрямившись, твердо упершись пятками в пол, опустил салфетку вниз; ведя ею из стороны в сторону, поворачивая голову вслед за плавным широким движением рук, он выполнил веронику[79]. Потом повернулся, немного выставил вперед правую ногу, сделал второй пасс, немного продвинулся вперед, наступая на воображаемого быка, сделал третий пасс, медленно, плавно, точно выдерживая ритм движения, а затем, собрав салфетку, прижал ее к талии и, отведя бедро назад, увернулся от быка в изящной полуверонике.

Судомой, которого звали Энрике, наблюдал за ним насмешливо-критически.

– Ну, каков бык? – спросил он.

– Очень храбрый, – сказал Пако. – Вот гляди.

Стройный, прямой, как струна, он идеально – плавно, элегантно, изящно – выполнил еще четыре маневра.

– А что же бык? – спросил Энрике, стоя в фартуке у мойки, со стаканом в руке.

– Горючего у него еще полно, – сказал Пако.

– Глядеть на тебя тошно, – сказал Энрике.

– Почему?

– Вот смотри.

Энрике снял фартук и, словно вызывая на бой воображаемого быка, скульптурно исполнил четыре вероники в стиле пасадобля, завершив свой «танец» реболерой[80], и отошел от быка, фартуком описав четкую дугу вокруг бычьего носа.

– Видел? – сказал он. – И при этом я мою посуду.

– Но почему?

– Страх, – сказал Энрике. – Miedo. Тот самый страх, который и ты испытал бы, окажись ты на арене перед быком.

– Нет, – сказал Пако. – Я бы не испугался.

– Leche[81]! – сказал Энрике. – Все боятся. Но тореро умеет контролировать свой страх, чтобы работать с быком. Я как-то поучаствовал в любительской корриде, но такого страху натерпелся, что не выдержал и убежал. Всем было очень смешно. И ты точно так же испугался бы. Если бы не страх, в Испании каждый чистильщик ботинок был бы тореро. А ты, деревенский парень, испугался бы еще больше, чем я.

– Нет, – сказал Пако.

Слишком часто он проделывал все это в своем воображении. Слишком часто видел перед собой рога, слюнявую бычью морду, видел, как подергивается ухо, как опускается голова и бык бросается вперед, топочут копыта, и пышущая жаром туша проносится мимо вслед за взмахом плаща, и снова взмах – и бросок, и снова, и снова, и снова, до того момента, когда он закружит быка вокруг себя в своей знаменитой полуверонике и отойдет, покачивая бедрами, чтобы были видны волоски бычьей шерсти, застрявшие в золотом шитье куртки при близком соприкосновении, а бык застынет неподвижно, словно загипнотизированный, и публика будет рукоплескать. Нет, он бы не испугался. Другие – да. А он – нет. Он точно знал, что не испугался бы. И даже если бы когда-нибудь страх настиг его, он все равно сумел бы продолжить бой. Он был уверен в себе.

– Я бы не испугался, – сказал он.

– Leche! – повторил Энрике и добавил: – А хочешь попробовать?

– Как это?

– Вот смотри, – сказал Энрике. – Ты думаешь о быке, но не думаешь про рога. У быка такая сила, что его рог вспарывает плоть, как нож, втыкается, как штык, бьет насмерть, как дубина. Гляди. – Он выдвинул ящик кухонного стола и достал два мясницких ножа. – Я привяжу их к ножкам стула и буду изображать быка, держа стул впереди головы. Ножи – это рога. Вот если при этом ты проделаешь те свои пассы, тогда это будет кое-что.

– Дай мне свой фартук, – сказал Пако. – И пойдем в столовую.

– Нет, – неожиданно беззлобно сказал Энрике. – Не надо, Пако.

– Нет надо, – сказал Пако. – Я не боюсь.

– Забоишься, когда увидишь, как на тебя надвигаются ножи.

– Посмотрим, – сказал Пако. – Давай фартук.

Пока Энрике крепко привязывал два увесистых, острых как бритва мясницких ножа к стулу грязными салфетками, приматывая их рукоятки к ножкам стула и завязывая прочные узлы, две горничные, сестры Пако, направлялись в кино смотреть Грету Гарбо в фильме «Анна Кристи». Один из священников, в нижнем белье, сидел и читал свой требник, другой, в ночной сорочке, молился, перебирая четки. Все тореро, кроме того, который был болен, уже, как обычно, развлекались в кафе «Форнос», где черноволосый пикадор-здоровяк играл в бильярд, а серьезный матадор-коротышка сидел за тесным столом перед чашкой кофе с молоком вместе с пожилым бандерильеро и другими серьезными профессионалами.

Пьющий седоволосый пикадор сидел напротив него со стаканом бренди касалас, с удовольствием наблюдая за столиком, где матадор, утративший храбрость, сидел с другим матадором, сменившим шпагу на бандерильи, и двумя очень потасканными на вид проститутками.

Торговец, стоя на углу улицы, болтал с приятелями. Высокий официант ждал удобного момента, чтобы выступить на собрании анархо-синдикалистов. Пожилой официант сидел на террасе кафе «Альварес» с маленькой кружкой пива. Хозяйка «Луарки» уже спала, лежа на спине и зажав между ног подподушный валик; крупная, толстая, честная, опрятная, добродушно-веселая, очень набожная, она не переставала горевать по мужу, умершему двадцать лет тому назад, и ежедневно молилась за упокой его души. Матадор, который был болен, один в своей комнате, лежал на кровати ничком, прижимая ко рту носовой платок.

А в опустевшей столовой Энрике, последний раз проверив узлы на салфетках, которыми ножи были привязаны к ножкам стула, поднимал стул над собой. Он выставил его ножками вперед, так что они торчали по обе стороны от его головы.

– Тяжелый, – сказал он. – Слушай, Пако, это очень опасно. Давай не будем. – Он даже вспотел.

Пако стоял к нему лицом, расправив фартук во всю ширину, держа его с двух сторон, большие пальцы кверху, указательные вниз, как бы стараясь привлечь внимание быка.

– Нападай, – сказал он. – Двигайся, как бык. Нападай столько раз, сколько захочешь.

– А как ты узнаешь, когда заканчивать отвлекающие взмахи? – спросил Энрике. – Давай сделаем три, а потом полуверонику.

– Хорошо, – сказал Пако. – Только кидайся прямо на меня. Э-гей, torito[82]! Иди сюда, бычок!

Низко опустив голову, Энрике бросился на него, и Пако, представив себе, что это настоящий рог, черный, гладкий, с белым кончиком, взмахнул фартуком прямо перед лезвием ножа, чуть не задевшим его живот, и когда Энрике, промчавшись мимо, развернулся, чтобы броситься снова, это был не Энрике, а разгоряченная, с кровоточащей раной в боку туша быка, протопавшая мимо, затем быстро, по-кошачьи, развернувшаяся и снова ринувшаяся на него, когда он плавно взмахнул плащом. Бык снова шел на него, и, не сводя глаз со стремительно приближающегося острия, Пако выдвинул левую ногу вперед всего на каких-то два дюйма дальше, чем следовало, и на сей раз нож не миновал его, он вошел в него легко, словно в кожаный бурдюк с вином, и что-то обжигающе-горячее брызнуло из-под неожиданно образовавшегося внутри ощущения стальной твердости, и Энрике закричал: