– Здесь опасно, нельзя здесь оставаться, – сказал я. – Постарайтесь добраться до разветвления дороги на Тортосу, там проходят грузовики.

– Я посижу еще немного, – сказал он, – и потом пойду. Куда идут эти грузовики?

– В Барселону, – сказал я.

– Я там никого не знаю, – сказал он, – но я вам очень благодарен. Очень благодарен.

Он взглянул на меня устало и безучастно и потом сказал, чувствуя потребность поделиться с кем-нибудь своей тревогой:

– Кошка-то, я знаю, не пропадет. О ней нечего беспокоиться. А вот остальные. Как вы думаете, что с ними будет?

– Что ж, они, вероятно, тоже уцелеют.

– Вы думаете?

– А почему бы нет? – сказал я, всматриваясь в противоположный берег, где уже не видно было повозок.

– А что они будут делать, если обстрел? Мне и то велели уходить, как начался обстрел.

– Вы оставили голубятню открытой? – спросил я.

– Да.

– Тогда они улетят.

– Да, правда, они улетят. А вот остальные. Нет, лучше не думать, – сказал он.

– Если вы уже отдохнули, уходите, – настаивал я. – Встаньте и попробуйте идти.

– Благодарю вас, – сказал он, поднялся на ноги, покачнулся и снова сел в пыль.

– Я смотрел за животными, – повторил он тупо, уже не обращаясь ко мне, – я только смотрел за животными.

Помочь ему было нечем. Был первый день пасхи, и фашисты подступали к Эбро. День был серый, пасмурный, и низкая облачность не позволяла подняться их самолетам. Это, да еще то, что кошки сами могут о себе позаботиться, – вот все, в чем напоследок повезло старику.

На сон грядущий[51]

Той ночью мы лежали на полу в комнате, и я слушал, как едят шелкопряды. Гусениц кормили наваленными в кормушки листьями шелковицы, и всю ночь было слышно, как они гложут их и как падает сквозь листья помет. Спать я не хотел, потому что уже давно жил с ощущением, что, стоит мне закрыть глаза в темноте и позволить себе забыться, как душа моя покинет тело. Началось это с тех самых пор, как меня во сне подбросило взрывной волной и мне показалось, что душа вышла из меня вон, отлетела, а потом вернулась. Я старался не думать об этом, но ощущение накатывало по ночам каждый раз, как только я начинал проваливаться в сон, и только огромным усилием удавалось прогнать его. Конечно, теперь я совершенно уверен, что никуда моя душа не денется, но тогда, тем летом, не имел никакого желания экспериментировать.

У меня были разные способы занять голову, пока я лежал без сна. Иногда я представлял себе речку, в которой мальчиком ловил форель, и мысленно проходил все места, где рыбачил на ней, припоминая все коряги, все излучины, глубокие воронки и мели под прозрачной водой, – бывало я вытаскивал рыбину, бывало она срывалась. В полдень я прерывался, чтобы поесть; иногда сидя на каком-нибудь бревне над речкой, иногда на высоком берегу под деревом; я всегда ел очень медленно, наблюдая за текущей внизу рекой. Часто, если я приносил с собой всего десяток червей в жестянке из-под табака, мне не хватало наживки. Когда черви кончались, приходилось искать новых; порой было очень трудно копать на берегу там, где кедры не пропускали солнечных лучей, трава под ними не росла, земля была голой и сырой, и зачастую мне не удавалось найти ни одного червяка. Правда, какую-нибудь наживку я находил всегда, но однажды, на болоте, не нашел вообще ничего, и пришлось разрезать одну пойманную форелину и использовать ее в качестве наживки.

Иногда на прибрежных заливных лугах я находил насекомых в траве или под папоротниками и использовал их. Там встречались жуки, какие-то насекомые на ножках, напоминающих стебельки травы, в старых трухлявых колодах попадались личинки – белые, с коричневыми сужающимися головками, они плохо держались на крючке и все их внутренности вываливались в холодную воду; под корягами можно было найти древесных клещей, а иногда – дождевых червей, которые зарывались в землю моментально, стоило лишь приподнять корягу. Однажды под такой старой корягой я нашел саламандру и насадил ее на крючок. Саламандра была очень маленькая, ладненькая, шустрая и красиво окрашенная. У нее были крохотные ножки, которыми она отчаянно цеплялась за крючок, и после того случая я больше никогда не использовал саламандр в качестве наживки, хотя находил их очень часто. Точно так же не использовал я и сверчков, потому что они тоже всегда пытаются освободиться от крючка.

Местами речка текла среди лугов, и там, в сухой траве, я ловил кузнечиков, иногда использовал их как наживку, а иногда бросал в воду и смотрел, как они плывут, увлекаемые течением, крутятся в водоворотах на поверхности воды, а потом исчезают в пасти вынырнувшей на миг форели. Бывало за ночь я успевал порыбачить в четырех-пяти речках, начиная как можно ближе к истоку и продвигаясь оттуда вниз по течению. Если я проходил всю речку быстро и время еще оставалось, я шел в обратном направлении, начинал с того места, где речка впадала в озеро, и постепенно поднимался к истоку, стараясь выловить всю форель, упущенную на прямом пути. В иные ночи, лежа без сна, я выдумывал речки, и порой они у меня получались такими чудесными, что это напоминало сон наяву. Некоторые из них я помню до сих пор, мне кажется, что я на самом деле в них рыбачил, и в моей голове они сплетаются с теми, которые я действительно видел. Всем им я давал имена и ездил к ним на поезде, а иногда добирался пешком, проделывая много миль.

Но выдавались ночи, когда я не мог рыбачить, в такие ночи я лежал, не смыкая глаз, и повторял молитвы снова и снова, стараясь помолиться за всех людей, которых я когда бы то ни было знал. Это занимало кучу времени, потому что, если вспоминать всех, с кем ты когда-либо был знаком, возвращаясь к самым ранним картинкам детства, – в моем случае это был чердак дома, где я родился, и жестяная коробка от свадебного торта моих родителей, свисающая с одного из стропил, и там же, на чердаке, банки со змеями и другими заспиртованными тварями, которых коллекционировал в детстве мой отец, спирт со временем испарялся, так что спинки у некоторых змей и прочих особей обнажились и побелели – так вот, если углубляться в воспоминания настолько далеко, то таких людей набирается огромное множество. И если за каждого прочесть «Богородицу» и «Отче наш», на это уйдет уйма времени, и под конец начнет светать, а уж тогда можно уснуть – если, конечно, находишься в месте, позволяющем спать в дневное время.

В такие ночи я старался вспомнить все, что когда-либо со мной случалось, начиная с самых последних дней, перед тем как я ушел на войну, и разматывая события назад одно за другим. Оказалось, что раньше чердака в доме своего деда я ничего не помню. Поэтому я снова начинал оттуда и продвигался в обратном направлении, пока не доходил до войны.

Помню, после дедушкиной смерти мы перебрались из его дома в другой, задуманный и осуществленный моей матерью. Многие вещи, которые мы не собирались брать с собой, были сожжены на заднем дворе, и я помню, как бросали в огонь те банки с чердака, и как они лопались от жара и пламя вспыхивало ярче, когда в него проливался спирт. Помню, как змеи горели в этом пламени на заднем дворе. В моих воспоминаниях не было людей, только вещи, я даже не мог припомнить, кто их жег, и я разматывал свои воспоминания вперед, пока не доходил до людей, тогда я останавливался и молился за них.

Что касается нового дома, то помню, что моя мать вечно выбрасывала ненужные вещи, чтобы создать ощущение простора. Однажды, когда отец уехал на охоту, она устроила генеральную чистку подвала и сожгла все, что ей казалось лишним. Когда отец вернулся, вышел из кабриолета, распряг и привязал лошадь, огонь еще полыхал посреди дороги за домом. Я вышел поздороваться с отцом. Он вручил мне свой дробовик и посмотрел на огонь.

– Что это? – спросил он.

– Это я чистила подвал, дорогой, – улыбаясь, объяснила мать с крыльца, куда вышла встретить его. Отец вгляделся в огонь и поддел что-то ногой. Потом наклонился и что-то вытащил из пепла.