Первоначальное воспитание Ника было закончено в лесах за индейским поселком. Из коттеджа в поселок вела дорога через лес до фермы и дальше по просеке до самого поселка. Он и теперь чувствовал всю эту дорогу под босыми ногами. Вначале она шла по хвойному лесу позади коттеджа, устланная перегнившей хвоей там, где бурелом рассыпался в прах, и длинные щепки торчали, словно дротики, на расколотом молнией стволе. Через ручей лежало бревно, и, оступившись, можно было увязнуть в черном болотном иле. Выйдя из лесу, надо было перелезать через изгородь, а дальше твердая, высохшая на солнце дорога вела через скошенный луг с торчащими кое-где стеблями конского щавеля и коровяка, трясина же, где водились кулики, оставалась слева. На ручье стоял летний сарай. За сараем лежала куча свежего навоза, а рядом другая куча, уже подсохшая сверху. Дальше опять начиналась изгородь и твердая, горячая дорога от сарая к дому, а потом горячая песчаная дорога, сбегавшая к лесу, и здесь был мост через тот ручей, где росли тростники; их мочили в керосине и делали из них те факелы, с которыми по ночам били рыбу острогой.

Потом большая дорога сворачивала влево, огибая лес, и поднималась в гору, а по лесу шла широкая глинистая дорога, прохладная в тени деревьев и расчищенная там, где вывозили кору, которую драли индейцы. Кору складывали длинными рядами в ровные штабеля, похожие на домики, крытые корой, и ободранные стволы лежали огромные и желтые там, где валили деревья. Стволы оставались гнить в лесу, их даже не убирали и не жгли верхушек. Дубильне в Бойне-Сити нужна была только кора: зимой ее волокли по льду через озеро, и с каждым годом становилось все меньше леса и все ширилась выжженная солнцем, поросшая бурьяном вырубка.

Но тогда леса было еще много: девственного леса, где стволы были голые внизу, и ветви начинались на большой высоте, и ноги ступали по чистому, устланному упругой коричневой хвоей грунту, на котором ничего не росло, и в самые жаркие дни там было прохладно, и они сидели втроем, прислонившись к стволу пихты шириной в два человеческих роста; ветер шумел в вершинах, прохладный свет ложился пятнами, и Билли сказал:

– Ты опять хочешь Труди?

– Труди, а ты хочешь?

– Угу.

– Идем туда.

– Нет, здесь.

– А как же Билли?..

– Ну, так что ж. Билли мой брат.

После они сидели все втроем и прислушивались к трескотне черной белки в верхних ветвях: снизу ее не было видно. Они дожидались, чтобы она снова зацокала, – когда она зацокает, то распушит хвост, и Ник будет стрелять туда, где заметит движение. Отец выдавал ему только три патрона на целый день охоты, а ружье у него было одноствольное, двадцатого калибра, с очень длинным стволом.

– Не шевелится, дрянь этакая, – сказал Билли.

– Стреляй, Ники. Пугни ее. Она прыгнет. И ты опять стреляй, – сказала Труди. Для нее это была длинная речь.

– У меня только два патрона, – сказал Ник.

– Дрянь этакая, – сказал Билли.

Они сидели, прислонившись к дереву, и молчали. Нику было легко и радостно.

– Эдди говорит, он придет ночью спать к твоей сестре Дороти.

– Что-о?

– Он так сказал.

Труди кивнула.

– Он только того и ждет, – сказала она.

Эдди был их сводный брат. Ему было семнадцать лет.

– Если Эдди Гилби придет ночью и посмеет хотя бы заговорить с Дороти, знаешь, что я с ним сделаю? Убью его, вот так! – Ник взвел курок и, почти не целясь, потянул его, всаживая заряд в голову и грудь этому ублюдку Эдди.

– Вот так. Вот как я его убью.

– Тогда лучше ему не ходить, – сказала Труди.

– Пусть лучше глядит в оба, – сказал Билли.

– Он хвастает, – говорила Труди, – только ты его не убивай. А то попадешь в беду.

– Вот так и убью, – сказал Ник. Эдди Гилби лежал на земле, и грудь его размозжило выстрелом. Ник гордо поставил на него ногу.

– Я сниму с него скальп, – сказал он с торжеством.

– Нет, – сказала Труди, – это нехорошо.

– Сниму скальп и пошлю его матери.

– Его мать умерла, – сказала Труди. – Не убивай его, Ники, не убивай ради меня.

– Сниму скальп, а тело выброшу собакам.

Билли не на шутку встревожился.

– Пусть глядит в оба, – сказал он угрюмо.

– Собаки его в клочки разорвут, – сказал Ник, с удовольствием представляя себе эту картину. Потом, оскальпировав ублюдка Эдди, он привалился к дереву и холодно смотрел, как собаки терзают Эдди, но споткнулся и упал, а Труди крепко обнимала его за шею, чуть не душила и кричала:

– Не убивай его, не убивай, не надо, Ники! Ники! Ники!

– Что с тобой?

– Не убивай его!

– Я должен его убить.

– Он просто хвастун.

– Ладно, – сказал Ник. – Так и быть, не убью, только чтоб не подходил близко к дому. Пусти меня.

– Вот и ладно, – сказала Труди. – Хочешь теперь? Мне теперь так хорошо.

– Пускай Билли уйдет.

Ник убил Эдди Гилби, потом пощадил его и чувствовал себя мужчиной.

– Ступай, Билли. Ты все время торчишь около нас. Уходи.

– Черти, – сказал Билли. – Надоело мне это. Мы зачем пришли? Охотиться или нет?

– Можешь взять ружье. Там остался один патрон.

– Ладно. Уж я достану ту черную.

– Я тебя тогда позову, – сказал Ник.

Прошло довольно много времени, а Билли все не возвращался.

– Как, по-твоему, будет у нас ребенок?

Труди скрестила свои смуглые ноги и прижалась к Нику.

Что-то в Нике отошло куда-то очень далеко.

– Не думаю, – сказал он.

– Будет, ей-богу, будет.

Они услышали, как выстрелил Билли.

– Интересно, убил или нет.

– Наплевать, не ходи, – сказала Труди.

Билли вышел из-за деревьев. Он держал ружье на плече и нес черную белку за передние лапы.

– Смотри! – сказал он. – Большая, больше кошки.

– Где ты ее убил?

– Там, дальше. Увидел, как она прыгнула.

– Пора домой, – сказал Ник.

– Нет еще, – сказала Труди.

– Мне нужно вернуться к ужину.

– Ну что ж. Ладно.

– Пойдешь на охоту завтра?

– Ладно.

– Белку можешь взять себе.

– Ладно.

– Выйдешь после ужина?

– Нет, не выйду.

– Тебе хорошо?

– Хорошо.

– Ну, вот и ладно.

– Поцелуй меня, – сказала Труди.

Теперь, когда он ехал по шоссе в автомобиле и темнота надвигалась все ближе и ближе, Ник перестал думать об отце. По вечерам он никогда о нем не думал. Вечер всегда принадлежал одному Нику, и в это время он чувствовал себя хорошо только в одиночестве. Отец возвращался к нему осенью или ранней весной, когда в прерии появлялись бекасы, или когда он видел кукурузу в копнах, или озеро, или лошадь, запряженную в шарабан, когда он видел или слышал диких гусей, или когда сидел в засаде на уток; или вспоминая о том, как однажды в сильную вьюгу орел упал на прикрытый полотном капкан и пытался взлететь, хлопая крыльями, но зацепился когтями за полотно. Отец вставал перед ним неожиданно в запущенных фруктовых садах, на свежевспаханном поле, в зарослях кустарника, на невысоких холмах, или когда он ходил по сухой траве, колол дрова, носил воду, возле мельниц, на плотинах и всегда у костра. Города, в которых жил Ник, были уже не те города, которые знал его отец. После пятнадцати лет у него не осталось ничего общего с отцом.

В морозы борода у отца покрывалась инеем, а в жаркую погоду он сильно потел. Ему нравилось работать в поле на солнце, потому что это была его добрая воля, и он это любил, а Ник – нет. Ник любил отца, но не выносил его запаха, и один раз, когда ему дали надеть отцовское белье, которое село и уже не годилось отцу, Нику стало до того противно, что он спрятал белье под двумя камнями в ручье и сказал, что потерял его. Когда отец заставил его надеть белье, он сказал отцу, в чем дело, но отец ответил, что белье только что из стирки. Так оно и было. Ник попросил отца понюхать, он сердито понюхал и сказал, что белье чистое и свежее. Когда Ник вернулся с рыбной ловли и сказал, что потерял белье, его высекли за то, что он говорит неправду.