– Ваши ведь сожгли, генеральские, – жестко сказал Иван.

– Может, и наши, – согласился Петр. – Да из-за тебя.

– Может, из-за меня, – ответил Иван, – да с живыми стариками.

Петр сперва не понял – лицо его на миг стало по-детски растерянным. Но когда Степашка всхлипнул снова, а Иван молча кивнул вперед, он все увидел. Топор выпал из его рук, Петр зарыдал, сделал пару шагов по гари, перекрестился и упал на колени.

Иван молча наблюдал за ним.

– Понял теперь, – спросил он, – с какими зверьми связался? Заживо сожгли.

– Нет, – тихо сказал Петр, не поднимаясь с колен, – наши не могли. Они же верующие! Они не знали, что родители в доме, думали, пустой!

– Знали.

– Да это ваши сожгли! – закричал Петр. – Комиссар Михаль! Точно, он!

Иван молчал.

– Точно комиссар Михаль! – повторил Петр.

– Комиссар Михаль, – прочеканил Иван, – вторые сутки в станице на полустанке принимает эшелон пушек с Поморья. Через два дня зачистим от государевой гнили все районы.

Петр молчал.

– Еще раз предлагаю, – сказал Иван, – пойдем к нам в отряд, Петр.

Петр покачал головой.

– Нет вашего отряда, – сказал он. – Армия Его Высокоблагородия поутру за лесом перебила вашу банду вместе с комиссаром Михалем.

– Брешешь, – спокойно ответил Иван. – Отряд дозорный перебили. А всю армию Свободы Юрскому не перебить. И такие, как комиссар Михаль, не могут погибнуть – он и тебя, и всех нас переживет. Так что последний раз предлагаю: пойдем к нам, Петр.

– Хватит с меня, – ответил Петр. – Воюй сам. Я пойду на мельницу. Как отец велел.

– Нету больше отца, – сказал Иван, – идем с нами.

Петр покачал головой, а затем грузно поднялся и принялся стряхивать пепел со штанин.

– И мельницы нету, – сказал Иван.

Петр замер.

– Что? – переспросил он.

– Что слышал, – грубо ответил Иван. – Не хотел говорить, да сами виноваты. Вчера отряд сопротивления ездил муку реквизировать. А мельник заперся и стрелять начал. Время военное. Ребята серьезные. Сам виноват.

Петр молча смотрел на брата.

– Что смотришь? – не выдержал Иван. – Не было меня там! Я с комиссаром Михалем был в станице.

– Где Алена? – спросил Петр.

Иван покусал губу.

– Никого не осталось, я спрашивал. Порешетили из винтовок все насквозь, муку взяли, мельницу сожгли. А чего он думал – стрелял по ребятам из обреза с чердака?

Петр посмотрел на Ивана.

– Мы с Аленой ребенка ждали, – сказал он совсем тихо. – Вы же звери?

– Звери – это когда стариков заживо сжигают. А когда в нас стреляют – мы не звери, мы отстреливаемся.

– Беременную? Жену мою? – тихо повторил Петр.

– Последний раз предлагаю, – сказал Иван. – Пойдем с нами в отряд. Три брата, никого у нас нет: я, ты, Степашка.

– Три брата? – переспросил Петр яростно. Он вдруг молниеносно поднял топор и бросился на Ивана. Резко хлопнул выстрел, и заложило уши. В наступившей тишине Петр неловко завалился назад, осел на землю и выронил топор.

– Вот и все, – сказал Иван, вынимая дымящийся маузер. – Пойдем, Степашка.

Но в этот момент Петр взмахнул рукой и кинул топор прямо Ивану в грудь, в сердце – легко, как год за годом кидал в своей кузне молот на наковальню. Остро хрустнули ребра, Иван крякнул и рухнул замертво.

Степашка изо всех сил зажмурил глаза, чтобы проснуться, но услышал слабый голос Петра.

– Степашка, – звал Петр. – Степашка…

Он открыл глаза.

– Степашка, это важно, послушай… – сказал Петр одними губами. – Садись на скакуна и лети за лес – на старую просеку, там отряды Его Высокоблагородия… Скажи… – Петр судорожно схватил губами воздух. – Скажи, что на станице разгружают пушки… Если не задавить – все пропало. Скачи… Скажи нашим… Не успеешь – пропадет все…

– Брат! – закричал Степашка, но Петр дернулся и замер.

Степашка скакал по полю на Ивановом скакуне с бубенцами. В ушах свистел ветер и словно бы выносил все лишние мысли. Степашка старался не думать вообще ни о чем. Когда чувствовал, что это не получается, вынимал из-за пазухи трубу и громко трубил пожарную тревогу.

Небо темнело и затягивалось тучами, вскоре хлынул дождь и насквозь промочил рубаху. Скакун несся вперед, он был разгоряченный и бодрый. Степашка пытался спрятаться от ветра за тонкой шеей скакуна, но вскоре заледенел окончательно. Кровь замедлилась, и смертельно захотелось спать.

«Сейчас на минутку прикрою глаза, – подумал Степашка, – и сразу открою». Он закрыл глаза и сразу открыл. Спать больше не хотелось, хотя дождь продолжал лить, а небо становилось все темнее. До старой просеки оставалось версты три, дорога вышла в чистое поле меж двух лесных дубрав, но вдруг сбоку раздался грохот, и поле словно засыпало мелким гравием. Степашка обернулся и увидел вдалеке две небольшие пушки – он никогда не видел пушек, но сразу понял, что это они. Они стояли, спрятанные в кустах у дальней обочины, из одного ствола поднималось облако дыма, а вокруг суетились фигуры.

Степашка снова выхватил свою трубу и протрубил пожарную тревогу. А как только смолкла последняя нота, небо потемнело окончательно, и то ли ударил гром, то ли выстрелила другая пушка – и мир взорвался.

Степашка чувствовал, что лежит на земле, но было совершенно темно, как самой глухой ночью. Он чувствовал всем телом, как дрожала земля от удаляющегося топота ящера – тот несся вперед, и шаги его потихоньку стихали вдалеке.

«Картечью посекло» – вспомнил Степашка фразу, слышанную невесть от кого.

Он сел и пошарил вокруг себя в поисках трубы, но вдруг нащупал в траве голову скакуна – маленькую, круглую и липкую.

«Вот так дела, – подумал Степашка. – Ящеру моему сорвало голову картечью. Хорошо, что у всех ящеров мозг в спине – без головы он еще проживет долго, проскачет пару миль, пока не сляжет от кровопотери. Бог даст, весть про пушки донесет куда надо – так волю брата и выполню…»

А потом Степашка подумал, что ящер-то про пушки сам ничего рассказать не сумеет, а записки при нем нет. А значит, и смысла нету.

А потом сообразил, что смысла нет вообще – вот же они, пушки, давно выгружены, расставлены по кустам и уже стреляют.

А потом еще раз ощупал предмет в траве и понял, что это голова не скакуна, а его собственная, Степашкина голова: с развесистыми хрящами ушей, мягким еще налобным гребнем и совсем еще детскими щечными пластинками. Кровь лилась сквозь пальцы, и Степашка вдруг понял, что так и надо, что именно так было задумано и устроено: чтобы век от веку лилась кровь и уходила глубоко-глубоко в землю, как в том сне, и чтобы там смешивалась с кровью братьев и родителей, и получалось большое-большое болото черной крови. А когда-нибудь после все сгорит в железных кузнецах. И снова все повторится по кругу.

Весна пришла в город незаметно. Почистила обочины от серых ошметков снега, расчертила дворы рыжими глинистыми дорожками ручьев, сбрызнула кроны деревьев салатной краской набухших почек. Только ветер оставался по-прежнему холодным северным.

Аннет вытащила из-за ворота пальто волосы и небрежно заколола их в пышный хвост «крабиком». Заколка была куплена на пятничном развале у торговца с хитрыми черными глазами. Стоила она недешево, но Аннет не раздумывала ни минуты. Позолоченный «крабик» с сине-зелеными искусственными камнями, шершавыми, как придорожные валуны, перекочевал в ее сумку. Такого цвета в ее городе почти не было.

Лоренсу заколка не понравилась.

– Зачем она тебе?! Лучше бы на свадьбу откладывала. – Он злился и смешно морщил высокий лоб.

Свадьба была второй большой проблемой после Марка.

Марк появился в жизни ее матери осенью, когда Аннет поступила в выпускной класс. Высокий, угловатый, со змеистым шрамом на подбородке и сбитыми костяшками пальцев. Поговаривали, что вернулся он оттуда. Шептались, что вернулся не человек, а демон, подселившийся в его тело. Шептались и испуганно замолкали, как только Марк появлялся у подъезда. Марк ничего не говорил, только пил и матерно поминал вербовщика.