Савояр напрягся и вытянулся по стойке смирно.

– Я имею интерес касательно одного заключённого, обретавшегося тут в вашей клоаке какое-то время тому, – Бертье нахмурился и принялся сверлить взглядом несчастного помощника коменданта, который и знать не знал, что такое клоака, а оттого ему сделалось ещё страшнее, чем было.

– Премного рад буду вам помочь, ваше сиятельство! – прокашлял он.

– Содержался тут у вас человек по имени Джузеппе Бальзамо, во Франции известный как граф де Феникс или Жозеф Бальзамо. Сицилийский пройдоха и шарлатан, задуривший головы половине Европы и прославившийся повсюду как граф Алессандро Калиостро. Ведаешь про такого?

– Ааа, этот, – протянул савояр, – как не ведать. Всё кричал, что благородных кровей, будто родители его сдали младенцем мальтийским рыцарям, а они его уж засылали во всякие басурманские края, где он якобы тайных знаний понабрался. В одиннадцатой он сидел, да только вот ни разу чего-то своими способностями не воспользовался, чтоб испариться отсюдова! Лет пять тому попробовал он дёру дать, да так неуклюже, что его оглушили, а потом и выслали куда-то на другое побережье. Дальше вот не ведаю уже.

– В замок Сан-Лео его выслали, это в Абруццо, – задумчиво проговорил Бертье.

– Стало быть, там его вам искать надобно, ваше сиятельство!

– Да уж искали. Мои агенты донесли, что означенный заключённый якобы скончался три года тому, однако ни могилы его, никакого иного места упокоения, ни даже людей, выносивших тело его указать никто им не смог. Оный заключённый будто испарился!

– Не иначе как нечистая сила! – савояр побледнел и перекрестился.

– Нет никакой нечистой силы, – усмехнулся Бертье, – есть лишь разум да предрассудки, коими забита твоя дурья башка. Покажи мне его камеру, хочу лично ознакомиться.

Камеру ещё не успели освободить. Там в углу забился какой-то оборванец, заросший волосами с головы до пят, так, что и разобрать было нельзя, где у него борода начинается, а где кончается. Солдаты распахнули скрипучую дверь и внесли внутрь факелы. Бертье с савояром последовали за ними, однако последний, только войдя внутрь, тут же перекрестился трижды, плюнул и убрался восвояси.

– А ну, пошёл вон! – крикнул один из солдат, говоривший на римском наречии, – свобода тебе вышла, проваливай подобру-поздорову!

Совершенно ополоумевший от счастья оборванец с глазами, похожими на севрские блюдца, вылезшими поверх бороды, получив крепкого пинка под зад, отчего стал ещё счастливей, кубарем выкатился из камеры и исчез. Бертье принялся ходить вдоль стен и пристально их разглядывать. Он рассмотрел и лежанку, и стол, и табурет, и таз с нечистотами. Это было всё убранство камеры. Завершив осмотр, генерал встал в дверях и окинул комнату взглядом ещё раз. Потом поднял глаза к потолку, поводил ими там, опустил вниз и сдержанно улыбнулся.

– Видать, Тевено де Моранд соврал, – буркнул он себе под нос, – магистр и правда в великой силе. Теперь последую за генералом, всё указывает на правильно избранный путь.

Никто толком не расслышал, что пробубнил Бертье, да и не понял бы никто, о чём это он там говорит. Меж тем генерал развернулся и покинул камеру, а за ней и весь стремительно пустеющий замок Сант-Анджело. На следующее утро в Риме была провозглашена республика.

«Джильда! Бедная моя маленькая Джильда!», Франческа, старшая сестра Джильды, кричала так громко, что со всех окрестных крыш все птицы спешно поразлететлись. Окровавленное, бездыханное, посиневшее тельце крохотной девочки ввезли во двор дома, где семья недужного каменщика занимала пару комнат. Труп девочки привёз угольщик на своей повозке, всё ещё виновативший себя в смерти матери Джильды и Франчески. Теперь он выступал в роли могильщика, отчего было ему на душе ещё горше. Франческа плакала из последних сил, потому что ни слёз, ни мочи кричать у неё не осталось. Когда совсем свечерело, а Джильды всё ещё не было дома, она заволновалась и побежала искать её. Она спрашивала у всех знакомых и незнакомых прохожих, не видали ли они её сестрицы, пока кто-то не поведал ей о случившемся.

Худенькое тельце Джильды оттащили с мостовой в сторонку, так, чтобы по ней не ездили кареты, но никто не знал, откуда эта мёртвая девочка. Явившийся сбир отметил у себя о приключившемся и сказал, что собаки её быстрее сожрут за ночь, чем он сейчас примется искать родичей бедняжки. Как сказал, так и сделал – пошёл себе восвояси. Хорошо, что Франческа вовремя спохватилась, а то быть бы и вправду Джильде обглоданной псами, хотя и глодать на ней особо-то и нечего было.

Найдя труп сестры, Франческа упала перед ним на колени и очень-очень долго кричала и плакала, пока весть не дошла до угольщика. Он немедля собрался и явился к скорбному месту, чтобы помочь несчастной семье, перед которой чувствовал вину. И теперь, когда мёртвая девочка в последний раз оказалась дома, её сестра рухнула от изнеможения прямо на пол. Соседки помогли омыть Джильду, а бабушка трясущимися от горя руками надела на неё единственное выходное платьице, которое девочка давно уже не надевала.

Отец умер на следующее утро от разрыва сердца – так тяжело и горько ему было. Он не смог больше жить с тем, что семья умирает у него на глазах. Денег на мессу у Франчески не было, поэтому священник пришёл к ним домой и прочитал все необходимые молитвы и совершил нужные обряды над обоими телами сразу. Потом и отца, и Джильду зашили в холщовые мешки, потому что на гробы тоже не было денег, и свезли на кладбище, где бросили оба тела в большую яму, в которой уже валялось таких же зашитых тел шесть, принадлежавших людям, пострадавшим от новоявленной республики. Сверху их посыпали известью, потом бросили ещё один труп, ещё раз посыпали известью, да и закопали яму.

В тот день у двадцатилетней Франчески, так гордившейся своими чёрными, словно неаполитанская ночь, волосами, появились первые седые волосы. Глаза её сразу впали и стали напоминать два неглубоких колодца, во многом благодаря и той бездонности, что царила в её взгляде. Она стала белее свежетканого полотна, и бледность эта состарила её мгновенно.

– Уезжай скорее отсюда, – сказала ей скрипучим голосом бабушка, у которой уже тоже не было никаких сил плакать, – здесь тебя ждёт только горе да разочарование. Твой родной город уничтожил всю нашу семью, мне скоро тоже срок выйдет. Соседи похоронят меня, не беспокойся. Ты ещё молода, тебе нужно думать о своём будущем. Нельзя оставаться здесь и губить себя – попытай счастья в иных краях, беги из Рима!

Совершенно опустошённая и наповал убитая горем, с застывшим, словно у античной статуи, лицом, Франческа брела спустя несколько дней вечером по улице, возвращаясь с очередной подработки. В её голове не было ни единой мысли – их безумный хоровод так дико наплясался за последние дни внутри неё, что теперь она не впускала в себя ничего, ибо переваривать их сил уже никаких не было. «Бежать из Рима? Куда? Кому я нужна?». Это были единственные мысли, посетившие её. Может быть, и ещё что-нибудь вдруг пришло бы ей в голову, если б не возникший из темноты французский патруль.

Они выросли из ниоткуда со своими фонарями, трое солдат, точнее, солдат было двое, третий оказался капралом. Перегородив переулок, по которому брела Франческа, они заулыбались своими гнилыми ртами. Эти три небритые рожи освещались фонарями однобоко, отчего становились ещё ужаснее, потому что свет падал на каждое лишь с одной из сторон, другая же оставалась в полутени.

– Какая знатная бабёнка! – фыркнул один, – одна шляется по ночам! Мужика, никак, ищет!

– Не иначе как! – хрюкнул другой и высморкался в два пальца, – просто так бабы по городу ночами не шастают!

– Ну, раз ищет мужика, – расплылся в гнилой улыбке капрал, – то ей несказанно повезло – напала сразу на троих отменных жеребцов! Сейчас мы эту кобылку взнуздаем!