Сказка – ложь, да в ней намёк, добрым молодцам урок.

Пушкин

A Pierre…

Пролог

Однажды, давным-давно, в те времена, когда люди совсем не ценили ни собственной, ни чужой жизни, потому что полагали, что жизнь человеческая не стоит и самого захудалого гроша, которого и свинья в канаве не отыщет, хмурым февральским днём года одна тысяча семьсот девяносто восьмого по Рождеству Христову в Рим, величественный вечный город, вступала победоносная армия великолепного французского генерала Наполеона Бонапарта.

Молодая Французская Республика, развязавшая по всей Европе продолжительные и успешные войны, должна была сломать хребет властвовавшим в тех краях австрийцам и положить конец сопротивлению самих итальянцев и, в первую очередь, Великого Понтифика, папы Пия VI. Позади уже был ряд великолепных побед – Монтенотте, Миллезимо, Мондови, Лоди, Мантуя, Лонато, Сало, Бреша и Кастильоне. Войска австрийцев, занимавшие тогда север Италии, принадлежавший императору Францу, сидевшему в Вене, были наголову разгромлены. Такая же участь постигла и их союзника, пьемонтского короля Виктора Амадея. Блистательные победы генерала Бонапарта принесли Франции Ниццу и Савойю и контроль надо всем севером Италии. Французы были в Генуе, в Милане, в Парме, в Ливорно, в Болонье, в Модене и в Виченце – они были повсюду!

В этой войне, впрочем, как и в любой другой, все страстно жаждали победы. Австрийцы мечтали доказать Европе, что их мощь ничуть не сдала позиций со времён Марии Терезии и её только что умершего сына, императора Иосифа, пьемонтский король пыжился за честь своей короны, прочие итальянские князья дрожали за свои крохотные владения, папа – за тиару. Но более всех победы жаждал генерал Бонапарт, окрылённый куражом и небывалыми успехами на воинском поприще. Останавливаться для него сейчас или даже проиграть хотя бы одно, самое незначительное сражение, означало бы заминку в карьере, да и для его собственной гордости это было бы постыдным ударом. Поэтому он шёл, не останавливаясь и не щадя жизней ни своих солдат, ни солдат противника. Люди гибли не тысячами, а десятками тысяч, но все они были уверены, что отдают свои жизни не зря. Особенно свято верили в это солдаты французские, сражавшиеся с удвоенной силой, потому что ни на миг не сомневались в непобедимости и величии своего молодого генерала-корсиканца.

Пий VI стал премного озабочен сложившимся положением дел. Шутка ли – французский штык грозил уже и ему, тем более что до слуха понтифика дошли вести о словах молодого корсиканца, неосторожно ляпнувшего в одном из салонов, будто папство – шарлатанский аттракцион с двухтысячелетним стажем. А уж когда Бонапарт одержал ещё две сокрушительные победы при Арколе и при Риволи, окончательно разгромив австрийскую армию, славившуюся своей непобедимостью, папа перепугался не на жизнь, а на смерть. Рухнул миф о величии австрийцев, следующим по очереди был Святой Престол! Пий VI даже не сомневался, что Бонапарт далее двинет свои полки на Рим. Опасения не обманули его.

Заключив перемирие с австрийским императором, генерал Бонапарт повернул в Тоскану и начал, словно грозовая туча, приближаться к Риму. Собранное папой войско было с позором разгромлено в первом же сражении. От страха перед «корсиканским зверем» оно принялось улепётывать с такой силой, что посланный Бонапартом вдогонку генерал Жюно насилу нагнал убегавших. Половину он изрубил, остальных взял в плен. Понтифику ничего не оставалось, как искать мира, который и был вскорости подписан. Тогда двадцативосьмилетний генерал так и не вступил в Вечный Город, удовольствовавшись лишь вывозом огромного количества картин и статуй, любезно подаренных ему папой, лишь бы тот убрался восвояси в свой Париж. Бонапарт прекрасно понимал, что не время ему ещё являться в соборе святого Петра, дабы не накалять и без того шипевшую, словно кусок сала на сковородке, обстановку, что сложилась тогда в Европе. Он припас свой удар по Риму на год грядущий.

И вот теперь, когда сквозь неприветливые и нахохлившиеся тучи постепенно отступавшей зимы лениво пробивалось солнце, армия Бонапарта, наконец, заняла Рим. Однако без самого генерала – он к тому времени отправился осуществлять свою кампанию в Египте. Французским войском он назначил командовать генерала Бертье. Папа Пий VI был незамедлительно заключён им под арест, а управление Римом переведено под контроль самого генерала. Однако кроме собственно оккупации Рима у Бертье имелась и ещё одна миссия, о которой знали лишь немногие.

Джильде исполнилось десять лет пару месяцев назад, но никто не мог дать ей на вид её возраст – такой маленькой и худенькой она была. Люди давали ей не более шести, да и как можно дать больше несчастной девчушке крохотного росточка с огромными серыми глазами на исхудавшем и осунувшемся лице. Её ножки и ручки были тонкими, словно свечки, которыми она торговала на углу улиц Львиной Пасти и Кондотты. Хорошо, если Джильде удавалось за день поесть хотя бы раз – этот день уже считался очень удачным и добрым. Вся их семья уже год влачила жалкое и нищенское существование: отец, трудившийся каменщиком, на одной из строек сильно поранился, сорвавшись с лесов, и потерял способность передвигаться – теперь он неподвижно лежал и горько плакал, наблюдая, как медленно исчезает его семья; матушка, невероятно любившая мужа, стала работать за семерых и не выдержала, прокоптив лёгкие угольной пылью, когда помогала угольщикам разгребать их товар по корзинам – чахотка сожрала её за три месяца; старший братец попал в папское войско и был изрублен кавалеристами генерала Жюно при бегстве, а младший оказался в плену у французов; оставались лишь старенькая бабушка, сестрица Франческа да сама Джильда. Бабушка пыталась прясть, Франческа ходила стирать, таскать воду, резать кур, выгребать нужники в домах знатных господ да толочь крупу в соседней лавке. Сама Джильда продавала свечи, получая от своей торговли сущие крохи.

Один из старых знакомых её несчастного отца, сапожник Джироламо, разорившийся по вине своего более успешного конкурента синьора Бурацетти, и неспособный прокормить ораву ребятишек, что нарожал с женой в свои лучшие годы, теперь распродал их всех по разным местам – кого продал бродячим артистам, кого в проститутки, а кого и странным заезжим людям, сказавшим, что обучат одного из его маленьких сыновей премудростям искусства смеха. «Если бы у меня была возможность выбраться из Рима и просто отвести всех ребятишек поглубже в лес да сбежать от них – я бы так и поступил!», плакал бедный Джироламо у постели отца Джильды, «я уверен, они смогли бы выбраться где-нибудь на другом конце и найти себя в жизни».

«Не горюй так», отвечал тот ему, «возможно, твои дети попали в хорошие руки. Мои сыновья вот уж точно оказались в дурных – один у костлявой кумы, другой у нехристей-французов!». Джильде было несказанно горько наблюдать всё это, но приходилось мириться, надевать огромные туфли покойной матушки, потому что других у девочки не было, и идти на угол торговать свечами.

У неё покупали мало, в основном из жалости. Единственным человеком, который покупал её свечи с завидным постоянством, был художник по имени Марио, расписывавший фресками стены недавно перестроенной неподалёку церкви Пресвятой Троицы. Улыбаясь, он протягивал Джильде несколько медяков и брал несколько свечей, чтобы потом, уже под сводами дома Божьего, прикрепить их к полям своей шляпы, зажечь и начать работу, одновременно с тем молясь за нищую, голодную и несчастную девочку, стоявшую, обернутой в лохмотья, на углу улиц Львиной Пасти и Кондотты.

В это утро Джильда брела по мостовой совсем босая, потому что к несчастью потеряла обе матушкины огромные для её крохотных ножек туфли – они соскочили, когда она насилу увернулась от мчавшейся во весь опор кареты. Одна туфля плюхнулась в канаву и исчезла в потоке мутной талой воды, перемешанной с грязью, грустно взмахнув Джильде носком и захлебнувшись в вонючей жиже. Другую тут же подхватил какой-то парень, объявивший девочке, что теперь в туфле будет жить его любимая белая крыса. Так она и промыкалась по городу целый день, отчего ножки её сначала покраснели, а потом и посинели. Стало вечереть, и Джильда собралась домой, заработав десять монет за весь день. Она совсем окоченела, и мечтала лишь об одном – как бы сесть рядом с камином и отогреться, а ещё лучше выпить чего-нибудь горячего. Но с грустью понимала, что дров дома скорее всего кот наплакал, а уж про вкусное горячее питьё и мечтать нечего. Понурив голову, она брела домой, с трудом передвигая почти ничего уже не чувствовавшие ножки. Её чёрные волосы струились по плечам, словно каскады фонтанов на вилле д’Эсте, что в Тиволи, которых она никогда в жизни не видала, а если б увидала, то не поверила б, что такое великолепие может на свете существовать. В окнах домов, мимо которых она брела, горели свечи. Их мерцающие огоньки наполняли её душу теплом и не давали замёрзнуть окончательно.