– Не плачь, деточка, я припасла для тебе кое-что особенное. Да и порошка у нас осталось совсем чуть-чуть, как раз для платья.

С этими словами Гертруда достала из передника маленький и удивительно красивый цветочек.

– Это эдельвейс, дитя моё. Он растёт только высоко в горах, словно гордый и неприступный отшельник. Сила этого цветка, пробивающего своими корнями камни, и его красота станут хорошим материалом для твоего платья.

Пробубнив себе под нос опять какие-то слова, она сдула на цветочек остатки пепла, и тут произошло главное чудо. Цветок волчком завертелся в воздухе, разбрызгивая во все стороны разноцветные искры, пока, наконец, весь не рассыпался красочным фейерверком, тёплым дождём окатившим Золушку с ног до головы. Её тело страстно трепетало под его ласкающими волнами, как трепещет тело девственницы, сгорающей от страсти, под прикосновениями любимого мужчины, которому через мгновенье будет принесена в жертву невинность. Она безудержно смеялась – так ей было хорошо в ту минуту. Эдельвейс же сделал своё дело – грязные лохмотья превратились в завораживающее платье лазоревого цвета, таким бывает небо над альпийскими вершинами в ясную погоду, светло-светло-голубым. Покрывавшая её лицо копоть превратилась в пудру, сажа в румяна, а зола в помаду. Кожа на её руках выпрямилась, а ногти освободились от грязи и заусенцев, став гладкими и ухоженными. Волосы сплелись в гладкую и слегка завитую по бокам причёску.

– Ко мне словно Бог прикоснулся! – прошептала Золушка, – как же мне хорошо!

– Бог тут не при чём, – саркастически заметила Хюльдра, – здесь Бог – я.

– Спасибо, тётушка, спасибо! – только и могла вымолвить Золушка, – теперь я могу ехать?

– Нет, погоди. Я хочу сказать тебе напутственное слово. Посмотри мне в глаза. Да, вот так. Слушай меня внимательно, Аделина. Никому ни за что не называй своего имени, иначе не избежать беды. Ни под каким предлогом не открывай себя, потому что тебя никто не узнает. Если же назовёшься, то все чары рухнут, и ты останешься в грязном рубище посреди расфуфыренной толпы. Второе напутствие – веселись, танцуй, ешь и пей, сколько пожелаешь, но следи за часами – моё колдовство действует только в пределах того дня, в котором было создано. Как только пробьёт полночь, всё рухнет. Помни, Аделина, с двенадцатым ударом часов карета станет тыквой, кучер – крысой, лакеи – жабами, лошади – мышами, платье – тряпьём, пудра – копотью, румяна – сажей, а помада – печной золой. Ты лишишься всего и сразу. Помни об этом, Аделина, и покинь бал загодя, чтобы успеть вернуться домой, пока чары не перестанут действовать.

– Хорошо, тётушка, я всё поняла. Теперь можно ехать?

– Подними подол и погляди на свои ноги.

Жуткие стоптанные башмаки «украшали» прелестные ноги Золушки. Она ахнула и умоляюще взглянула на Гертруду.

– Я и об этом позаботилась, – усмехнулась та, – лишь твои новые туфельки останутся на тебе после полуночи, потому что они станут моим тебе свадебным подарком.

С этими словами она извлекла всё из того же передника маленькую шкатулку красного дерева с золотой застёжкой. Щёлкнув ею, Гертруда откинула крышку и показала удивлённой девушке содержимое ящичка. Там лежала пара очаровательных туфелек, выполненных из чистого горного хрусталя и украшенных пряжками из цельных бриллиантов.

Потеряв дар речи, Золушка скинула свои старые башмаки и надела это произведение искусства – так и больше никак можно было называть эти прекрасные туфельки. Теперь она была готова к тому, чтобы покорить княжеский дворец и сердце принца.

«Ну почему, почему она любит её больше меня? Почему она ей так помогает?».

Эта мысль пчелиным жалом ныла в голове Франчески. Ей было до слёз обидно, что приютившая её год назад лесная фея любит свою замухрышку племянницу больше, чем её. Она ведь была её наследницей, она была её единственной ученицей, за год постигшей многие премудрости магического искусства. Она, а не Золушка! И вот теперь Золушка едет в роскошной карете на бал к принцу, любуясь хрустальными туфельками и разглаживая складки своего роскошного платья.

Франческа прекрасно знала, куда направилась Гертруда – она весь день накануне рассказывала ей про свою несчастную племянницу, про свою вину перед ней и про искупление, которое скоро наступит. И вот теперь Хюльдра отправилась исполнять свой долг. Франческа же, не располагая больше силами оставаться в пряничном доме в одиночестве, наедине со своими мыслями и обидой, пошла бродить по лесу. Вернее будет сказать – побежала. Она бежала довольно быстро и не оглядывалась, будто ей противно находиться здесь, в этом доме. Всё повторялась, словно год назад, только теперь у Франчески было гораздо больше опыта, и лес она знала уже как свои пять пальцев, так что страха заблудиться не было и в помине.

Удалившись в чащу, Франческа замедлила шаги. Гертруда ещё не вернулась, хотя девушка знала, каждой частицей своего тела чувствовала, что Золушка уже обратилась в красавицу и едет на бал. Вскоре надо было ждать и Гертруду. Но домой идти не хотелось, обида и разочарование, словно червь, съедали изнутри. «Что же мне делать?», думала она, «простить? Она ведь столько для меня сделала. Но как простить такое? А ведь там на балу наверняка и Карл будет…».

– Никогда никому ничего прощать не стоит!

Низкий мужской голос прозвенел, словно церковный колокол, совсем рядом. Франческа остановилась, как вкопанная, и обернулась. От огромной сосны отделилась крепкая худощавая фигура, завёрнутая в длинный плащ, и стала медленно приближаться к девушке. Человек был высокого роста, в сапогах с коваными носками, бликовавшими в лунном свете, и в большой треугольной шляпе, какие носили ещё несколько лет назад, а теперь сменили на круглые. Однако всё это не произвело на Франческу такого впечатления, как язык, на котором изъяснялся незнакомец. Он говорил на чистейшем римском наречии, родном языке Франчески, к которому она привыкла с рождения.

«Откуда он взялся? Кто он?», лишь эти две мысли успели промелькнуть у неё в голове, потому что незнакомец, будто прочтя их, вновь заговорил. Его слова звучали для Франчески что свежий мёд, так сладостен был её слуху родной язык!

– Бедная Франческа! Как же обижена ты судьбою и Богом, как несправедливы они к тебе! Ты никогда не задумывалась, отчего всё так нескладно в твоей жизни? Отчего семья исчезала на глазах, отчего французские подонки чуть не надругались над тобою, отчего любимый предал и отчего ставшая почти матерью ведьма любит тебя не так, как тебе хотелось бы?

– Откуда вам всё обо мне известно?! – в душе Франчески боролись два противоположных чувства, ужас и любопытство. Лица человека не было видно, и, хотя луна ясно освещала и дерево, от которого он отделился, словно тень, и просеку, на которой началась их встреча, но старомодная треугольная шляпа тщательно скрывала его даже от лунного света, грозно растопырившись своими углами в разные стороны. Под складками плаща угадывался кафтан и жилет с чуть удлинёнными краями, такие носили при покойном Людовике XVI. Словом, было ясно, что незнакомец уже немолод и принадлежит к поколению почти ушедшего века.

– Про тебя я знаю всё, потому и пришёл. Не бойся, я не враг тебе, я друг. Мне ведомы твои горечь и страдания. Я сам испытал многое в жизни, и теперь, познав все основы бытия, постигнув тайну смерти и досконально изучив природу боли, могу помочь тебе, бедная моя Франческа.

– Как вы можете мне помочь, синьор? То, что вы римлянин, а я не сомневаюсь в этом ни на минуту, не даёт вам права называться моим другом.

– Твоё недоверие объяснимо. И всё же, – Франческа почувствовала, что незнакомец улыбается, но улыбается гордо и даже чуточку надменно, будто уверен в своём непреложном успехе, – всё же я позволю себе предложить тебе свою помощь.

Он развернулся, сделал несколько шагов вперед и встал так, что луна освещала теперь его фигуру со всех сторон равномерно, но опять кроме лица. В её холодном свете блестели кованые носки сапог, пряжки на их застёжках у колен, пуговицы на жилете, теперь больше смахивавшим на камзол, и перстни на пальцах, с непонятными камнями.