Но, как вы, наверное, догадались, Франческа не погибла и не стала добычей волков. Более того, она даже не получила ни одной царапины – она просто оказалась в том месте, которое дано видеть далеко не всем людям, поэтому её так и не нашли.

Бежала она очень долго и упорно, и совсем не оглядывалась по сторонам – такое состояние обычно называют «бежать, куда глаза глядят». Вот она и бежала, что зашоренная лошадь, глядя только впереди себя и вовсе не смотря, что вокруг неё. Когда ноги перестали повиноваться ей и отказались нести несчастную девушку дальше, Франческа остановилась и рухнула на ковёр из сосновых иголок, густо покрывавший землю. Осмотревшись, она обнаружила себя в самой глухой чаще леса, среди вековых сосен, уходивших макушками в поднебесье. Несмотря на то, что был, наверное, ещё полдень, здесь царил полумрак – настолько плотно стояли друг к другу сосны и так дружно они сливались своими вершинами в непроницаемую крышу. Если бы пошёл дождь, то здесь непременно осталось бы сухо – кроны деревьев просто не дали бы наглым каплям просочиться сквозь них.

Франческа почувствовала страх, постепенно начавший сменяться ужасом. Она стала осознавать, немного успокоившись и отдышавшись, что забрела туда, куда вряд ли вообще люди когда-нибудь наведывались. «Здесь меня никто не найдёт! Да и сама я выберусь ли отсюда? Боже мой, что же я натворила?!». Потом, вспомнив о причине, приведшей её в эту непролазную глушь, Франческа принялась безудержно смеяться – ужас сменился безумной радостью. «Ну и хорошо, пускай я погибну здесь, пусть меня медведь разорвёт, жизнь всё равно мне более не мила!».

Смирившись со своим новым положением, она поднялась, отряхнула пожухлые иглы с платья и поёжилась – день перевалил уже на вторую половину, а здесь, в чаще, вечерело ещё раньше, так что постепенно начинало холодать, и Франческа почувствовала лёгкий озноб. Сделав несколько никуда не направленных шагов, она неожиданно остановилась и широко открыла глаза. Как на ярмарочном спектакле, когда артисты сооружают деревянный помост, завешивая его здоровенной тряпкой, изображающей занавес, а потом отдёргивают её, чтобы явить публике своё мастерство, так и лес, словно занавес, раздвинул становившиеся уже неприветливыми сосны и открыл взору Франчески залитую солнцем поляну. Посреди поляны, играя всеми красками радуги, красовался опрятный пряничный дом, весь выстроенный из пряничного теста. Стены были украшены огромными леденцами красного, зелёного и жёлтого цвета, которые переливались на солнце, что дорогие камни, а наличники на окнах и козырьки у крыши сделаны были из цукатов. Подоконники политы сахарной глазурью, труба из ореховой пастилы, порог и ступеньки – из земляничного рахат-лукума, а флюгер – из ежевичного мармелада.

– Ах, Боже ты мой! – только и смогла вымолвить изумлённая Франческа, – неужто не снится мне всё это? Неужто я и вправду вижу такое собственными глазами?

– Это не сон, милочка, – на пороге показалась одетая в местное традиционное платье женщина, – а самая что ни наесть явь!

– Но как же так? Минуту назад меня окружали толстые стволы сосен, грозившие вот-вот раздавить, будто всё плотнее сдвигаясь друг к другу. А теперь вдруг поляна, солнце и пряничный домик!

– Теперь это твоё жилище, милая Франческа, – ответила женщина, – а является это место лишь тем, кто достоин его увидеть, или тем, кому надлежит его увидеть. Не более и не менее.

– Вам известно моё имя? – удивлению Франчески не было предела.

– Мне много чего известно, – улыбнулась женщина, порылась в переднике и достала из него курительную трубку из зелёного стекла, – я уже много лет тут обитаю, а тебя приветила не случайно – ты имеешь отношение к семье, на которую имею зуб я.

Сказав это, Гертруда (как вы понимаете, была это именно она, и больше никто) набила трубку табаком из кисета, хранившегося там же в переднике, и закурила, выпустив пары ароматного сизого дыма, от которого у Франчески немного закружилась голова.

– Иди ко мне, доченька, – сладким голосом пропела Гертруда, – теперь ты будешь жить со мною и не касаться того гнилого и лживого мира мужчин, в котором ты мучилась до нынешнего дня. Теперь у тебя всё будет совсем по-другому.

– Откуда вам известно, что горе моё от мужчин? – медленно проговорила Франческа, всё более чувствуя, как силы покидают её окончательно.

– Многое я знаю, милая, многое, говорила уже. И про тебя всё мне ведомо – Францль помог! – она указала на чёрного щегла, гордо восседавшего у неё на плече и мнившего себя орлом, уж никак не меньше, – ведомо, что жених тебя покинул по дурости своей. Он ведь и не хотел тебя покидать, да только пошёл на поводу у той, что сама рождена во грехе. Мать её согрешила с моим зятем, отчего его милая до поры до времени супруга, моя сестрица, сделалась жуткой стервой, похуже самого Дьявола! Так что ты неспроста тут очутилась.

– Бабушка, как у вас тут хорошо…, – глаза Франчески начали слипаться, а ноги совсем перестали идти – она опустилась на порог перед Гертрудой и блуждающим взглядом уставилась на неё.

– А потом станет ещё лучше! Я научу тебя всему, что знаю сама, оттого ты сделаешься могущественной ведьмой и сможешь отомстить негодяям, лишившим тебя счастья. Ты сможешь отомстить всем! У тебя будет власть, а она позволяет не сожалеть ни о чём. Я научу тебя быть в гармонии с природой, я научу тебя говорить с нею и получать от неё то, что не дано получить простому человеку. Ты станешь совсем другой, и случится это очень скоро. Ты будешь мне дочерью, любящей и преданной, такой, о которой я всю жизнь мечтала, но которой мне так и не суждено было обрести. Ведь я Хюльдра…

Последних слов Гертруды девушка уже не слышала – она забылась глубоким сном, ставшим для неё пограничьем между прошлой и наступающей, новой жизнью. Ведьма, докурив свою трубку из зелёного стекла, отнесла девушку в дом и уложила на кровать.

Гертруда и вправду постарела – Франческа неспроста назвала её бабушкой. Когда тайна об измене Фридриха открылась Гудруне и та превратилась в сварливую старуху, постарела вместе с нею и Гертруда. Но она обратилась скорее в добрую на вид бабушку со снегом проседи в волосах и задорно прищуренными глазами. И, хотя Хюльдры не умирают, как обычные люди, она всё равно решила взять себе ученицу и помощницу, тем более что та была оскорблена всё теми же участниками давней истории. Однако тут всё только начиналось.

Карл оказался в сложном положении. С одной стороны, его невеста, с которой уже даже назначен был день свадьбы, бесследно исчезла. С другой, его кузина, которую ещё совсем недавно он и в глаза ни разу не видел и даже не знал о её существовании, теперь беззаветно обожала его и сгорала от страсти по своему возлюбленному. Предприняв ещё несколько попыток поисков Франчески по окрестным глухим лесам, Карл понял, наконец, что отыскать её не удастся. К зиме же стало ясно, что Анна ожидает младенца, отцом коего, разумеется, никто, кроме Карла, быть не мог. Отчаявшись найти Франческу, он решил: «Не в Вену же мне теперь возвращаться, останусь здесь, по крайней мере, хотя бы при местном дворе закреплюсь. Поводов для этого хоть отбавляй». И правда, поводов Карл имел несколько. Во-первых, он приходился родным племянником одной из самых почитаемых дам Глаубсберга. Во-вторых, его отныне связывали определённые обстоятельства с дочерью этой дамы, позволявшие вступить с нею в брак. Чем, недолго думая, и воспользовался Карл.

Сразу после праздника Рождества Карл фон Гётльшильцер сочетался браком с собственной кузиной Анной, бывшей к тому времени брюхатой его ребёнком, и уже на третьем месяце. Свадьба прошла, как и предполагалось это совершить с Франческой, без лишнего шума и помпы. После свадьбы молодая чета перебралась в столицу, где была с радостью принята князем Иоахимом. Карла представили ко двору, и он отныне стал одним из придворных камер-юнкеров князя. Тот никак не мог забыть великолепной Гизеллы, явившейся двадцать лет тому назад в его сонное княжество и встряхнувшей чуть не покрывшееся паутиной местное общество.