Первым все-таки покинул двор Бизяев.

(«Не видел я Малыхи, — признался он мне с огорчением. — Если б я знал, что он там, мы бы вместе… Но я думал, он давно ушел. Потому поплелся домой. По задам, по огородам. Я ж там все помню, с детства. Но если бы знал — все бы сделал не так!»)

Малыха в конце концов проскользнул за курятник. Но Володи там уже не было.

(«Вот тогда меня одолел страх, — признался он мне. — Аж затрясло. Не помню, как пробрался через двор на улицу. Помню — бежал по Микитовской. Будто очумелый».)

Выслушав Володю Бизяева и расправившись мысленно с белыми пятнами, я проникся уверенностью, что моя версия безошибочна.

Однако, покинув Чергинца и Бизяева, я отправился вовсе не в прокуратуру, а в больницу. Я рассудил, что Привалову ни я, ни моя окончательная версия сейчас не нужны.

По пути на Яруговку я заглянул в горздрав. Как секретарю парторганизации лучшей в городе, показательной больницы, причем секретарю молодому, по райкомовским меркам, недостаточно опытному и потому излишне самостоятельному, мне приходилось бывать в горздраве часто.

Первый секретарь горкома, с которым я случайно встретился в вестибюле, предложил подождать его несколько минут: он едет на «Южсталь» и подбросит меня в больницу. Поскольку он собирается сделать петлю по городу, значит, в дороге снова будет уговаривать перейти на работу в горздрав. Ну как доказать, что противопоказана мне должность администратора?

В просторном холле, наискосок от гардероба, вот уже второй месяц стоял макет застройки Новоднепровска. Проект разработали молодые киевские архитекторы и получили за него премию на всесоюзном конкурсе. Все недосуг мне было раньше рассмотреть макет, а сейчас я первым делом отыскал на нем Микитовскую улицу. Насколько шире она, оказывается, станет. И пойдет прямо… через нынешний овраг. Вот интересно: там, где сейчас овраг, будет виадук, а Крутой переулок пройдет под этим виадуком и выйдет к Днепру. Несколько пяти и девятиэтажек как бы окружат нынешний одноэтажный микрорайон. Микитовка добротно отстроена, так что архитекторы только вписывают ее в новый проект. За теперешним кирпичным разваливающимся забором на мосте разрушенного в войну железоделательного заводика вырастет здание металлургического техникума. С собственными мастерскими из стекла и стали. Просто не верится, что уже в следующей пятилетке так изменится город!

Глядя на тщательно сработанные на макете фонарные столбики, я подумал о том, как светло станет в переулках Микитовки, в том числе и в Крутом. А где светло, там и чисто: асфальтом их покроют, тротуары выложат. И прямиком из переулков на пляж — так и смотрят они стрелочками на Днепр…

— Замечательное зрелище, правда? — Секретарь горкома положил мне руку на плечо. — Даже в таком игрушечном городке неплохо бы пожить. А каково будет в настоящем? Посмотрите, сколько всего добавится по вашей профессии: поликлиника, еще одна, еще… А вот больница вдвое больше вашей нынешней… Вы только подумайте, какое медицинское хозяйство…

И всю дорогу, как я и предполагал, он уговаривал меня перейти в горздрав.

— Не согласитесь — переведем, как говорится, волевым решением, — сказал он мне, высаживая у яруговской больницы. — Ладно, время есть еще. Подумайте хорошенько: стоит согласиться.

Мысли о будущем Новоднепровска и о своем собственном будущем увели меня довольно далеко от приваловского дела. И решил я под свежими впечатлениями от взгляда и будущее категорически отказаться от копания в мрачном прошлом Крутого переулка. Сейчас же позвоню прокурору и завершу на том свою карьеру его внештатного помощника.

Но, к моему удивлению, Привалов уже был в больнице, достаточно терпеливо, как он подчеркнул, поджидая меня. И еще раз он удивил меня, сообщив:

— Жду разрешения врачей побеседовать с вашим незнакомцем. Сижу и жду. Перелом ноги у него оказался очень сложный, к тому же он много крови потерял.

Не сразу сообразив, о ком говорит прокурор, я спросил:

— Кто же это? — по тут же выразился более профессионально. — Личность установлена?

Привалов, стоявший у окна и куривший папиросу, бросил окурок в форточку.

— Установлена, — усмехнулся он, — но фамилия и прочие титулы вам совершенно ничего не скажут. В общем, это человек, за которого не так давно вышла замуж Галина Курань.

Пришел и мой черед присвистнуть по-новоднепровски. Там, где мне приходилось напрягать фантазию, прокурор все узнает наверняка.

— А ее вы задержали? — спросил я.

— Пока в этом нет необходимости. — Прокурор с минуту помолчал, а затем спросил в раздумье: — Как вы думаете, он станет ее выгораживать или расскажет, что знает?

— По-моему, он не может простить ей, что она встречалась со Сличко. Если он, конечно, знает про того что-нибудь.

— Он все знает.

И прокурор сообщил мне то, что успел узнать у Чергинца, когда Сергей забегал к нему сообщить о Петрушине. Тогда-то Привалов и расспросил его подробно о Галине, но до моего последнего звонка, конечно, не связал собранную информацию о ее новом семейном положении в одну цепочку с ночными событиями в Крутом.

Итак, по словам Чергинца, новый муж Галины был без ума от нее. Едва успел похоронить жену, как женился на Галине. Не исключают на Микитовке, что их, с позволения сказать, роман начинался еще при жизни его супруги. Впрочем, это малоинтересно. Интереснее другое. Вероятно, он заподозрил что-то неладное. Стал следить за Галиной. Может быть, чье-то слово сыграло свою роль. Особенно он стал следить за ней как раз в последние дни, когда уже совсем не верил ей.

— Трудно предположить, — сказал прокурор, — что она не понимала, чем рисковала, встречаясь со Сличко.

— Свой риск, — решительно начал я, — она ставила на одну доску с надеждой урвать что-либо из того, чем завладеет Сличко. Вероятно, речь шла о золоте, а на золото многие падки. И людям почище Галины оно души травит и жизни губит. Такие же, как Галина, ради золота способны на все. В тот вечер муж решил, наконец, выследить ее и обманул — сказал, что едет к сыну. Сейчас она, конечно, знает, что он ее обманул, и, видимо, знает, где он находится. Но тогда поверила, а он тайком следил за ней. И дорога в конце концов привела в известный нам дом. Как вы мне только что объяснили, ему этот дом тоже известен, раз он двоюродный брат тетки Павлины и, значит, умершей матери четырех сестер. Конечно, его удивило — что нужно Галине и такую слякоть в Крутом переуле. Сперва-то он подумал, что она идет в свой старый дом, тот самый, который она оставила сыну, выйдя замуж, и в котором, как мы предполагаем, проводил время и Прокоп Сличко. Но затем он увидел, что Галина направилась в дом тети Паши. Подозрения его вроде бы рухнули, так как он знал: мужчины в том доме не живут. Он ждал терпеливо, успокоился, взял себя в руки и не выдал своего присутствия в переулке. Даже тогда, когда в доме погас свет, а из двери выскочила его Галина. Он не побежал за ней. Он пошел к своей двоюродной сестре — выяснить причину столь позднего и такого таинственного визита жены на окраину Микитовки. Он дернул дверь — та поддалась. Он прошел дальше. Темно. Нащупал выключатель, зажег свет. И увидел…

— Вы хотите сказать: увидел, что Павлина убита его женой? — спросил Привалов, как мне показалось, с утвердительными нотками в голосе.

Вдохновленный похвалой, я продолжал, совершенно забыв о том, как сам настаивал на доверии к выводам экспертизы, утверждавшей, что тетя Паша не была убита, а умерла своей смертью. Ведь это прокурор именно тогда предложил в интересах следствия считать, что тетю Пашу убили. Впрочем, Галина, как я теперь был твердо убежден, убившая тетю Пашу, могла это сделать просто: поскандалила с ней, а когда старухе стало плохо с сердцем, вместо помощи положила ей подушку на лицо.

— Галининого мужа, — пошел я дальше развивать свою новую версию, — естественно, охватил страх, и он, не помня себя, выскочил из дома и бросился вдогонку за женой. Сперва страх заставил его бежать в глубь Микитовки, в переулки, а потом тот же страх вернул его к дому. Но пока он бегал, в доме побывал еще один человек — Малыха. У парня хватило ума не сбежать, а ждать. Муж Галины вернулся в дом и не только выключил свет, но и снял подушку с лица кузины, выправил тело. А затем случилось то, что, собственно, и привело его в больницу: в темноте он оступился, упал — и сломал ногу. Но не мог же он оставаться на месте? На месте преступления, да еще чужого. Из последних сил он стал оттуда выбираться. Нельзя осуждать Малыху: он в темноте что-то слышал, но не представлял себе, что не повинный ни в чем человек сломал ногу. К тому же и внимание Малыхи отвлекли вновь пришедшие, что и позволило, кстати, этому — Прохор, говорите, его зовут? — со сломанной ногой выбраться со двора. Потом, в переулке, Елышев принял его за пьяного. И Надежда не узнала своего двоюродного дядьку — тем более, что, по вашим словам, точнее, по словам Чергинца, он редко бывал в их доме с тех пор, как, вернувшись с фронта, узнал, за кем, оказывается, была замужем его младшая двоюродная сестра, мать четырех девчонок. Если бы, выходит, не поздняя любовь к Галине, этот человек никогда и не попал на орбиту, столь близкую к Сличко. А из-за этой любви, говорите, уважения многих друзей лишился? Это вам тоже Чергинец рассказал? В общем, и Надежда приняла его за пьяного. Днем, когда она нанесла мне так точно рассчитанный вами визит и рассказала об этом пьяном, я еле дождался ее ухода, чтобы позвонить вам: ведь про него же упоминал и Елышев.