— Доктор ни при чем. Я его с осени и видел-то раза два мельком. С того дня, как мы втроем… с вами… сидели у него. Когда закончилось дело Сличко. Но, поверьте, Петрушина не зря кто-то убрал. А он — меня хотел.

— Раз ты так уверен, тем более выкладывай все, что знаешь.

Елышев добросовестно рассказал обо всех утренних событиях. Однако о том, что отлучался в полночь с КПП, почему-то умолчал. А ведь когда шел к Привалову, хотел и об этом рассказать. Почему умолчал? Потому ли, что знал: прокурор любит краткость и точность, а с этой своей отлучкой Елышев до сих пор сам не разобрался.

— Ты по рукам и ногам связан с этой семейкой, — сказал Привалов. — Понимаешь это?

Елышев, соглашаясь, кивнул, по тут же добавил:

— А что я могу сделать?

— Я надеюсь на твою память. И правдивость. Но ты что-то скрываешь. Во время дежурства ты отлучался с КПП?

— Ну-у, например, в казармы ходил… — нерешительно протянул Елышев. Он уже совсем было собрался сказать и о другой, полуночной отлучке, как прокурор перебил его, словно в его планы вовсе не входило узнать у старшины все именно сейчас.

— Знаешь что? — предложил Привалов. — Посиди где-нибудь в скверике напротив, сделай такое одолжение. И глаз не спускай с входа в прокуратуру. Когда отсюда выйдет одна известная тебе женщина, возвращайся ко мне. Но чтобы она тебя не видела. Договорились?

— Если б я и не хотел, могу разве отказаться?

— Не можешь или не хочешь — откажись.

— А кто она?

— Увидишь сам. Неужели не догадываешься? Ладно, иди.

Елышев встал со стула, не спеша подошел к двери, на секунду задержался, может быть, признаться в чем-то, но прокурор уже взялся за телефонную трубку, и Елышев бесшумно прикрыл дверь. Вниз по лестнице он сбежал быстро.

Привалов позвонил в Яруговскую больницу, но доктора Рябинина на месте не оказалось. Прокурору ответили, что его вообще сейчас в больнице нет. Не отвечал и домашний телефон доктора.

Чего, собственно, хотел Привалов от Рябинина? Только ли узнать, какое впечатление произведет на доктора известие о смерти Петрушина? Конечно, Рябинин и его друг Чергинец помогли прокурору в сборе информации при расследовании тех осенних событий в Крутом переулке. Доктор даже успел их описать. Читая его записи, Привалов еще больше убедился, что история с возвращением Сличко не завершена. Разница лишь в том, что Рябинин был уверен, что во всем разобрался с помощью Привалова. Прокурор же все эти месяцы никак не мог избавиться от ощущения, что все события были только началом, за ними обязательно должны последовать новые. Вот они и последовали. Что же теперь, радоваться своей проницательности? Радоваться можно было бы в том случае, если бы он сумел предупредить их.

Но телефон доктора не отвечал, и все эти вопросы Привалов мог пока задавать лишь сам себе.

— Осмачко Надежда здесь, — доложили ему.

Встретиться с Надеждой Привалов решил пока лишь для того, чтобы задать ей несколько вопросов, ответы на которые могли бы, не затрагивая, скажем так, ее чести, прояснить обстановку в доме Петрушина.

— Садитесь. Вот и снова мы встретились. Быстрее, чем можно было ожидать, не так ли? Но вы должны меня извинить: служба у меня такая жестокая.

— Я понимаю, — ответила Надежда.

Она вовсе не выглядела подавленной. Напротив, держалась как-то чересчур даже спокойно и уверенно.

— Прекрасно. Долго вас не задержу. Скажите, с кем в последние дни встречался Петрушин?

— Дома он сидел. Не вылезал.

— Боялся, может, кого-нибудь?

— Не знаю. Его не поймешь. А почему вы думаете, что боялся?

Ее вопрос Привалов пропустил мимо ушей, продолжал спрашивать сам.

— Кто-либо, вам незнакомый, приходил к нему?

— При мне никто не приходил. А когда я на работе, откуда мне знать? Он ничего не рассказывал.

— Скажите, он ревновал вас?

— Ревновал? Не верил он мне. Это точно. Он же знал, что я — не по любви с ним. Сами знаете, как вышло: отец появился, и мне куда-то кинуться надо было. — Надежда вдруг встрепенулась, что-то словно обожгло ее. — Он подозревал. Да. Подозревал, что уйду от него. Как только найду, куда уйти. Но я пока уходить не собиралась. Что мне от жизни надо? Уже ничего. Отец все сломал. Душу всю вывернул. Людям в глаза смотреть совестно, будто я тоже с ним там… Ничего в душе не осталось хорошего. Поймите это.

Из потока ее слов Привалов выделил одно слово — «пока». Она ведь так и сказала: «Пока уходить не собиралась».

— А он это понимал?

— Он? — Она задумалась. — Пожалуй, понимал. Но — по верил. В человеческую душу не верил. Нет, не ревность это, а что-то другое. Плохой был человек. Вы и не представляете, насколько плохой. Только женщина может понять, какой он был… Если бы заранее знала, ни за какие коврижки не пошла бы к нему…

«Для кого она все это говорит? Для себя? Стоп!» — Привалов даже вздрогнул, настолько неожиданной и ошеломляющей показалась ему догадка.

Еще осенью, знакомясь с людьми, так или иначе причастными к событиям, происходившим в сличковском доме, Привалов многое узнал о четырех сестрах.

Старшая пыталась скрыть свои низменные мысли и низкие поступки даже от самой себя; вторая прилагала все усилия, чтобы подавить в себе жажду походить на старшую сестру, и, понимая, что это ей не удается, пряталась от людей; Вера цинично призналась, что никогда и ничего не сможет поделать со своей натурой, и потому нисколько не заботилась о том, как она выглядит в чужих глазах; младшая измучилась в метаниях между тем представлением о нравственности, какое приобрела в общении со сверстниками, и тем, что видела в своей семье, — она и ушла из жизни, не найдя выхода и опоры.

Однако все четверо не понимали того, что сумел понять Привалов: мужчин, которые встречались на их пути, менее всего заботили пороки сестер, вряд ли парни даже отдавали себе отчет в том, что их привлекает в этих женщинах. Может быть, недостатки-пороки и привлекали, спрашивал себя Привалов и склонен был ответить утвердительно.

Разве этот красавец речник Малыха, бесхитростный вроде парень, не пользовался слабостями Веры? А Елышев? Может быть, не осмысленно, но ведь настойчиво играл он в свое время на порочной привязанности к нему Надежды. А малыш Бизяев? Не слишком-то привлекательно выглядел он в истории с Любой: ну, любовь, ну страсть, но все равно, как говорится, до венца, а при первом же испытании отстранился, не уберег девушку от гибели. О Петрушине и говорить нечего: сам насквозь порочный, он-то, конечно, понимал, на каких струнах играет.

Вот и получалось по раскладке Привалова, что все они — и мужики, и бабы — стоили друг друга: пусть не злые умыслы, не зависть и жажда наживы уравнивали их, зато нравственная неразборчивость и самая обычная глупость ставили на одну доску.

Не потому ли, что Привалов обо всем этом неоднократно размышлял и прежде, его озарила во время разговора с Надеждой неожиданная догадка?

Я как раз открывал дверь, когда зазвонил телефон. Но к телефону я никогда не спешу, ибо просто недолюбливаю это средство человеческого общения. Пока снимал пальто в прихожей, звонки прекратились. И тут же затрещал звонок над дверью.

Вот это приятная неожиданность: Сергей Чергинец собственной персоной. Если теперь снова зазвонит телефон, и подавно не возьму трубку, надо же спокойно поговорить.

Но какое уж тут спокойствие, когда Сергей прямо с порога заявил:

Ну, доктор, про Петрушина, конечно, слышали? Кажется, опять попадем мы с вами в историю.

Многие люди мечтают остаться в истории, — пытаюсь пошутить, но по виду понимаю, что сейчас, видимо, не до шуток. — Раздевайся, проходи, усаживайся. Знаю, что зря бы ты не пришел. Хотя мог бы и так просто заглянуть, попадаться.

Дел невпроворот, — вздохнул Сергей, устраиваясь в кресле, — да и вас, слышал, в горздрав перебросили. — Он откинулся на спинку кресла. — Так вот, совершенно точно: Володька никакого пугала на краю оврага не ставил. И даже его не видел. А Елышев видел что-то. Или кого-то.