Я терпеливо ждал, когда Надежда хоть одним словом упомянет о Елышеве, по ожидание затягивалось. Наконец, словно угадав мои мысли, Надежда спросила:

— Кто ж то приходил? Вы бы ничего не знали без него. Так что вы знаете, кто ж то был?

— Могла прийти любая из сестер.

— В такой час?

Наивный вопрос: ведь в такой самый час Софья бежала из яруговской больницы на Микитовку через весь город.

— Некому было, — сказала она. — И тетя Паша не пошла бы в такой час.

Вдруг Надежда покраснела, и сразу же привлекательней стало ее лицо: чересчур бледное до этого, оно теперь украсилось румянцем на щеках с ямочками. Догадка, прятавшаяся где-то, прорвалась наружу.

— Вы знаете, что это был он?

— Если вы имеете в виду Елышева, то почему он не мог?

— Зачем ему? Совесть заговорила? Он передо мной не ответчик, ни в чем он передо мной не повинен.

— А вы любили его?

— Я? Любила? Его? — Можно было подумать, что она возмущена одной этой мыслью. — Нет, не любила.

— Но и расстаться не хотели.

— То разные вещи. Я быстро увидела, что на него никакой надежды нельзя держать. Да я и не хотела бы с ним жить. Не такую, как я, он ищет. И та врачиха, с которой он сейчас, пожалеет.

— Она совсем ни при чем. Так… значит, разные вещи?

— И когда он с Сонькой… когда он позарился на хату… я даже рада была, что избавилась от него.

— Простите, — сказал я, — но ни на какую хату он не позарился. Однако очень важно, как вы узнали об этом?

— О чем? Что он с Сонькой? Так она сама утром мне и рассказала. В больнице. Со злорадством. Только не добилась она своего.

— Чего же своего?

— Не видать ей больше его как прошлогоднего лета.

— Почему же?

— Потому что его посадить надо!

Вот теперь мы только и подошли к самому главному — хотела того она поначалу или нет.

И Надежда, как-то странно сжавшись в комок и всхлипывая, рассказала мне все, что видела она в ту ночь в Крутом переулке…

Теперь я знал, что были еще по крайней мере два участника событий той ночи, с которыми мне пока беседовать не довелось.

Как только всхлипывавшая Надежда ушла, я позвонил Привалову. Однако для себя я уже решил: будь эти парни хоть сто раз виноваты, у меня не поднялась бы рука подписать обвинительное заключение.

— Слушаю, — прогудел Привалов.

— Визиты, думаю, исчерпаны. Петрушин ко мне прийти не может, а больше некому. Осталось мне самому нанести последний визит. А вас я сейчас познакомлю еще с одним звеном в цепи этого дела. Звено не последнее, но едва ли не решающее. Скажем так — предпоследнее.

И я рассказал ему все, что узнал от Малыхи, Елышева и Надежды. А потом позвонил Чергинцу и попросил его свести меня с Бизяевым.

— Приезжайте, — ответил Сергей. — Он у меня. Спит.

Но я не хотел беседовать с Бизяевым в присутствии Сергея:

— Видишь ли, мне с ним надо с глазу на глаз.

— Вижу. И не буду вам мешать, — откликнулся Сергей.

Когда Я принес в его жарко натопленный дом холод осеннего дождя, он только сказал:

— Идите в мою комнату — он там спит.

Володя Бизяев крепко спал в комнатке за кухней. Комнатке, которую Сергей до сих пор называл своей, хотя ему принадлежал уже весь дом. Она стала его комнатой, когда родители ее выделили ему. Своему старшему сыну в день поступления в вечерний техникум. Ее никто не занимал, пока он был в армии.

И когда он остался совсем один, Сергей долго не мог заходить в большие комнаты, где все напоминало об отце с матерью, о младшем брате, чью гибель старики не смогли пережить.

Конечно, именно эту комнатку он всегда предоставлял Володе, если тому приходилось заночевать или просто надо было позаниматься в тишине у старшего друга.

Красивое Володино лицо и во сне было напряжено. Я опустил холодную ладонь на его оголенное плечо. Володя вздрогнул во сне, дернул плечом, пытаясь сбросить мою руку, но я ее не убрал.

— Володя, — позвал я.

Он узнал меня и протянул глуховатым низким голосом:

— Добрый вечер. Добрались, значит, до меня… Долго вы добирались, можно было и побыстрее.

— Мог бы и пораньше, да тогда я многого не знал. Того, чего и ты не знаешь. Ты мне только скажи: что ты делал в тот вечер и в ту ночь в Крутом?

— Вы уверены, что я там был?

— Я знаю об этом. Тебя видел Малыха.

— И я его видел.

— Вот и скажи, что ты там делал?

Бизяев подумал, прежде чем ответить. Провел крупными пальцами по высокому лбу, откинул назад длинные гладкие волосы цвета воронова крыла, по контрасту с ними еще ярче блеснули белоснежные зубы. Он как будто усмехнулся. Вот именно — как будто. По правде — боль подавил.

— Любу ждал, — сказал, наконец, он.

— Дождался? — не нашел я, к несчастью, другого слова, И снова сверкнули его зубы.

— Нет. Она перед сменой домой не заходила.

— А где ты ждал? В каком месте? Не ходил же по переулку взад-вперед?

— На пустыре ждал. Не совсем на пустыре, а у стены. Там раньше ворота были, теперь завал. Вот там и ждал.

Я представил себе его позицию: обзор был не из лучших, он мог видеть лишь угол дома и два окна большой комнаты. Я спросил:

— В тех окнах, что ты мог видеть, свет горел?

— То горел, а то нет.

— Но как бы ты узнал, что она пришла домой?

— Там в большой комнате гардероб. В окно видно. Если б она пришла, стала бы переодеваться.

И в третий раз сверкнули его зубы. Сомнений у меня уже не осталось: слезу он удержал бы, гримасу боли — не мог.

Я не имел права спрашивать, для чего он ждал Любу. Это его тайна, дело его совести. И с тем ему теперь жить.

Но я должен был его спрашивать. И спрашивал о другом.

— На руке у тебя были часы?

— Были. Но я на них посмотрел последний раз без десяти одиннадцать.

— А потом?

— А потом некогда было.

Он произнес эту фразу вовсе не устало, что не удивило бы меня, а напротив — с тайным вызовом, по-юношески опрометчивым, но и решительным.

— Понимаете, я подождал еще минут десять-пятнадцать. И решил идти домой. Спрыгнул с кирпичей. И вижу: из хаты выбежал человек. Когда спрыгивал, я прыгнул не вниз, а в сторону, и потому увидел крыльцо. Я его увидел сбоку, и видел, что за ним, за крыльцом, в окне горит свет. Человек, я его сразу узнал, побежал в сторону Микитовской. Побежал, словно испугался чего-то. И свет из двери. Понимаете? Я — туда.

— Зачем?

Володя провел пальцами по волосам, приглаживая их.

— Даже не знаю, чего я туда полез. Разве я думал об опасности? А увидел я…

Голос его звучал спокойно, но он волновался, я это видел. Он словно заново все переживал и не был убежден в том, что сам был только наблюдателем. Свидетелем, как сказал бы любой следователь.

Войдя в дом, Бизяев не мог не увидеть постель тети Паши. Из кухни, которая одновременно служила и прихожей и столовой, был ход в ее комнату, а ее постель стояла прямо против дверного проема без петель и потому, естественно, без дверей. Поскольку именно в комнате тети Паши горел свет, Володя прежде всего и глянул в дверной проем. Он тоже узнал хозяйку дома. И так же, как Малыха, сдернуть с лица подушку не осмелился.

Но в ту же секунду он услышал хлюпанье воды за стеной — шаги. И понял, что кто-то идет, обходя дом со двора, а не с улицы. Размышлять было некогда, хотя он успел сообразить: грязные следы на полу могут выдать его, так что путь в дом отпадал.

Бизяев отпрыгнул назад, на тесную веранду, служившую сенями. Он надеялся опередить того, кто шел в дом, но понял, что не успеет. В беспомощности спрятался за раскрытой дверью. Если человек войдет в дом и закроет за собой дверь, Володя один останется на веранде.

Уже не страх руководил им, а решимость понять, что здесь произошло. По молодости он не думал об опасности всерьез. К тому же он не видел вошедшего человека. А тот плотно затворил за собой обе двери: и входную, и из сеней в кухню-прихожую.