— Вот все это вместе и доказывает, что Сличко и Петрушина ликвидировал один и тот же человек, — заметил Костюченко.

— Разве я это исключаю? — Привалов пожал плечами. — Согласен, что этот человек жил относительно спокойно, пока не появился Сличко. Очевидно, Петрушин тоже знал, или узнал от Сличко, что же произошло… скажем, при операции на нефтебазе. Может быть, какие-то документы попали к Петрушину. От Сличко. А? Может быть такое? Сомнительно, но всякое может быть. Тем более, что после смерти Сличко тот же Петрушин сжег какие-то бумаги. Однако этот неизвестный человек мог этого не знать и считать, что бумаги находятся у Петрушина.

— А я не сомневаюсь, что сжег он что-то для видимости. Или что-то не самое важное, — вставил я. — Петрушин не такой человек был, чтобы упустить хоть малейшую возможность наживы.

— Вероятнее всего, — подтвердил Костюченко, — Петрушин крепко поспорил на кладбище со своим врагом. Как они оказались на кладбище оба? Это нам прояснит угрозыск. А пока… — Он задумался и внимательно посмотрел на каждого из нас. — И все-таки, как мы говорим, «партизанскую версию» отбрасывать нельзя. Раз уж побеспокоили меня и вас, — он с улыбкой кивнул в нашу сторону, — то останавливаться не резон.

— Конечно, не будем, — с излишней, может быть, горячностью заявил я.

— Доктор, прошу вас, поспокойнее. Суть в том, что мы не должны, не имеем права попусту беспокоить людей, ворошить прошлое. Не всем приятно вспоминать прошлое, в котором было больше потерь, чем радостей. Но восстановить для себя картину обязаны. Сергей Игнатьевич, — Привалов посмотрел на Чергинца, — вправе, например, расспросить стариков о партизанских делах, о том, хотя бы, как дядья сражались.

Сергей кивнул — то ли соглашаясь, то ли прощаясь. Он встал и направился к двери. Встал и Костюченко.

— Ты чем-то недоволен? — спросил его Привалов.

— Боюсь, что мы все будем недовольны, когда придем к концу. Мы должны быть готовы к неожиданностям. Ведь все это таким быльем поросло.

— Осокина я сам введу в курс дела, — сказал Привалов. Когда дверь за Костюченко закрылась, Привалов взял со стола ключи. — Провожу вас, доктор, не возражаете?

Невольно я подумал, что, залечив экзему на плече Привалова, потерял нечто весьма значительное в своей жизни — возможность чуть ли не ежедневного общения с прокурором.

Мы вышли на Октябрьскую площадь. Заметив пустую скамейку в скверике, Привалов двинулся к ней. Как всегда, у ног партизанки лежали цветы. Моросный ветерок разметал букеты по постаменту. И Привалов, подойдя к памятнику, аккуратно разложил их. Я вспомнил, что прошлой осенью в этом же скверике он рассказал мне о том, кто же такой Сличко: тогда только начиналось расследование дела о событиях в Крутом переулке. Я уже достаточно хорошо знал Привалова и понял, что не случайно он снова привел меня сюда. Возникшее было подозрение, что он намерен обойтись без моего, пусть и самого что ни на есть косвенного, участия в новом деле, совсем рассеялось, когда, простившись с ним, я вдруг вспомнил, что Мукимова решено было вызвать из Ташкента телеграммой от моего имени.

Участковым на Старом соцгороде работал старший сын Федора Корнеевича Балябы, одного из четырех оставшихся поныне в живых участников операции на нефтебазе. Толя Осокин, немногих знавший в Новоднепровске, с Володей Балябой подружился вскоре после приезда по распределению из Москвы. Дружелюбный, общительный Баляба-младший с интересом общался с выпускником московской школы милиции, стараясь почерпнуть побольше теоретических знаний, столь необходимых в службе. Он ведь уже четыре с лишним года, сразу после того, как в 59-м демобилизовался из армии, работал в милиции и вовсе не собирался до пенсии оставаться в участковых.

Толе даже не пришлось в тот вечер напрашиваться в гости, Володя сам затащил его на домашний ужин после хлопотного, чтоб не сказать муторного, дня. В ожидании, пока накроют на стол в зале — ради гостя Володя уговорил мать перенести ужни с кухни в просторную залу, — Толя посматривал на фотографии, развешанные по стенам. Его внимание привлек портрет военного с кубиками, явно сделанный еще до войны. На Толю смотрел командир партизанского отряда Василий Федорович Волощах. А рядом висел портрет его жены Анны, родной сестры Федора Корнеевича Балябы. Но так как Толя уже знал, что сам Федор Корнеевич был женат на Полине Сличко, двоюродной сестре того самого полицая, не привыкшего к новоднепровским запутанным родственным клубкам москвича такое совпадение смутило.

Когда он поделился с Володей, тот только пожал плечами: что, мол, особенного. И рассказал, что еще до войны отец крупно повздорил с двоюродным братом своей жены Прокопом Сличко, из-за чего Володина мать тогда, до войны, сильно сокрушалась.

— Зато потом довольна была, — усмехнулся Володя, — когда Прокоп такой сволочью оказался.

В чем была суть разлада, Баляба-младший не знал. Знал только, что причину отец считал вечной, то есть такой, какая исключает возможность примирения. В первый же день оккупации Баляба-старший ушел в плавни, а жене с двумя сыновьями и с двумя дочками пришлось перебраться в дальнее село, в Кохановку. И не напрасно. Ставши полицаем, Сличко долго искал своего врага, но так и не нашел.

А Толя Осокин задал себе вопрос: не встретились ли они, хотя бы игрой случая, прошлой осенью, когда Сличко нелегально появился в Новоднепровске? Не произошло ли между ними нечто такое, о чем осенью никто не догадался? Не сошлись ли их дороги в ту ночь у оврага, в котором и загнулся полицай?

Еще два случая припомнил разговорившийся Баляба-младший. В Новоднепровск из Кохановки вся семья вернулась в свой чудом уцелевший дом вскоре после освобождения города, но отца они так и не увидели: он ушел с Красной Армией на запад. Сличко же обнаружили на Микитовке, у Галины Курань, спустя почти год. Когда его судили, Володина мать сказала: «Жалко, Феди тут нет…» Кое-кто из родственников и соседей ходили на суд, некоторые выступали свидетелями, но Полина категорически отказалась: «Был бы Федя, он бы свое сказал. А что я могу?»

И о Сличко в доме не вспоминали до того осеннего дня, когда его труп обнаружили в овраге. Мать успела только сказать: «Федя, а если б вы встретились…» — и чувств лишилась. «Скорую помощь» вызывали. А отец лишь таинственно ухмыльнулся. Володю его ухмылка так поразила, что он до сих пор мысленно видел ее.

Баляба-старший приехал с работы как раз во время ужина. Грузный, с тяжелым подбородком, с маленькими блестящими глазами, что прятались под мохнатыми бровями. Он сразу стал недоверчиво поглядывать на Осокина. И за едой периодически тоже ухмылялся — лукаво, что ли, но вовсе не добро. К Толе он, казалось, отнесся неплохо, но не сердечно, не по-отечески, чего очень хотелось Володе, хотелось, чтобы его дом и для одинокого в Новоднепровске Толи стал чем-то вроде родного дома.

Отец же, чувствовал Володя, словно чего-то опасался. Какого-то своего неверного слова? Володя переводил взгляд с отца на Толю и понимал, что Толя так же настороженно оценивает отца, как и тот его.

А Толя, сидя напротив хозяина дома, ни одного слова не упустил и не забыл. Но хотя они с Володей, продолжая начатый до ужина разговор, вспоминали разные партизанские рассказы, Баляба-старший о своем прошлом в тот вечер не заикнулся.

Почему же? Осокин вовсе не подозревал, что хозяин дома — «сорок третий». Но не без оснований предполагал, что старший Баляба знает намного больше того, что рассказал в отчете, который хранится в архиве. И, возможно, что про обстоятельства смерти Сличко и Петрушина он знает нечто такое, что неизвестно прокурору.

Когда речь зашла о Петрушине, Баляба-младший спросил отца:

— Все знают, что ты с ним не здоровался. Но как думаешь — за что его?

Отец просверлил маленькими глазами лицо сына.

— Все говорят, что за золото. За что же еще?

— А если не за «что», а за «кого»? — спросил Осокин.