— Еще и не то увидишь. Этот хмырь Петрушин так надоест ей, что на людей бросаться начнет.

Они подходили к Володиному дому, но парню явно не хотелось расставаться.

— Я к тебе пойду ночевать. Можно?

— Нет уж, иди домой. Чувствую, тебе поговорить охота. А мне — спать смертецки. Завтра смену принимать не просто будет.

Остановились у калитки. Светилось в доме Бизяевых лишь кухонное окно. Ивану Федоровичу Бизяеву, у которого Сергей стажировался после армейской службы — четвертый год пошел уж с тех пор, — утром заступать на смену. Матери тоже с утра на «Коксохим». И только бабушка ждет Володю на кухне. Разве заснуть ей, не покормив внука? А утром забежит к Сергею, сготовит ему обед на два-три дня.

— Чего ты искал в витрине? — не утерпел все же Володя. — Обувка поизносилась?

Сергей улыбнулся:

— Лучше ты мне ответь: ты действительно не ставил того пугала, что отправило Сличко в овраг, на тот свет?

— Надоели мне все с этим пугалом! — вспыхнул Володя. — Не врал я прокурору, не врал. Никакого пугала я не ставил и не видел даже.

— А прокурор, и доктор, и я — все мы решили: ты отрицаешь, чтобы закрыли дело. Мне казалось, прокурор даже хотел, чтобы ты отрицал.

— Да не стал бы я отрицать, если бы ставил. Но не ставил я пугала! Понимаешь?

— А как же твой старый пиджак на нем оказался? И потом в овраге?

— Сам не пойму.

— Ясно, хватит об этом. Иди домой. Спокойной ночи.

— Споко-ой-ной, — нехотя протянул Володя и отворил калитку.

«Володька правду говорит, — размышлял Сергей, шагая по темной Микитовской улице, с детства знакомой ему до последнего булыжника. — А Елышев видел пугало, и в овраге оно оказалось рядом с трупом Сличко. Так кто же его поставил?»

И тут Чергинцу пришла в голову мысль, оказавшаяся на удивление простой. Странно и даже как-то обидно, что он не подумал об этом раньше, тогда, осенью. А прокурор При-палов, видно, все понимал, по, пожалуй, не хотел или не имел права поделиться с Чергинцом и доктором Рябининым, своими добровольными помощниками. Сергей усмехнулся: «Добровольными?» и вспомнил, как убеждал Привалов его и доктора помогать следствию, беседовать с людьми, чтобы никого из них не обидеть ошибочным подозрением. Общественным и человеческим долгом стали считать они с доктором, убежденные Приваловым, свое участие. Но разве теперь оно закончено, как закончено то дело? Разве долг этот не на всю жизнь? Наверняка Привалов верил, что теперь уже не отступятся ни доктор, ни Сергей.

А знал прокурор, конечно, больше, чем рассказал им в конце дела. Ведь только сейчас подумал Сергей о том, что чересчур шумно вел себя тогда Сличко, нелегально появившись в Новоднепровске. И, видимо, не одного Петрушина, своего довоенного дружка, искал он в городе. После войны и Петрушина судили. Бывший… полицай не полицай, а так, холуй-прихлебатель. Прикинулся душевнобольным, отсидел лет пять, до сих пор прикидывается. А ведь к нему-то и ушла из дома Надька Осмачко, когда на голову дочерям свалился скрывавшийся отец, полицай Сличко.

Это точно, что не одного Петрушина искал он в Новоднепровске. И Привалов наверняка его разгадал. И, значит, дело не закрыто, хоть и подох Сличко. И значит… значит, важно, кого поджидал ночью у универмага Елышев. Надька-то на него виды имела, пока не сбежала, испугавшись отца, к Петрушину. А еще ведь и старшая сестра, Софья Осмачко, мечтала о Елышеве. Но… старшина вроде остепенился, жениться, по слухам, собирается на Валентине, сестре доктора Рябинина. Чего ж он дергался, кого так нервозно поджидал? Заметил ли он Сергея? Понял ли, что Чергинец его видел? Не потому ли так быстро скрылся?

В Красных казармах Елышев дежурил, как правило, раз в месяц. Вернее, был не дежурным, а помощником дежурного офицера, отвечал за проходную, за контрольно-пропускной пункт. Отвечать-то, впрочем, было не за что: реши какой-нибудь солдат смыться в самоволку, неужто отправится через проходную. КПП в основном впускал и выпускал автомашины, ночью же осуществлял связь с городом: проще было позвонить на КПП, чем застать на месте дежурного офицера. Чаще же Елышев дежурил в гараже, раз или два в неделю. Машин в части было много, обязанность дежурного по гаражу состояла прежде всего в том, чтобы машины выходили из гаража в полном порядке, а главное — в чистоте. Командир части не любил нерях и Елышева выделял за аккуратность и требовательность. Этими дежурствами, конечно, не исчерпывалась служба, но в целом она оставляла ему более чем достаточно свободного времени.

Суточное дежурство на КПП заканчивалось в семь утра. Рассвет обычно Елышев встречал в дремотном состоянии. Ночью редко удавалось вздремнуть, лишь урывками, по десять минут, отчего спать хотелось еще больше. Сегодня же и пяти минут не выкроил. И вовсе не из-за каких-либо неожиданных событий в части. Все было тихо, в норме. Но Елышев был возбужден не в меру, и даже на рассвете не подступала дремота: ему все время казалось, что этой глухой ночью что-то произойдет или уже произошло, и не с кем-либо, а с ним самим.

Солдат-рассыльный сегодня тоже ни разу не задремал. Сперва писал заметку для стенгазеты, потом принялся выпытывать у Елышева подробности той осенней ночи в Крутом переулке, когда Елышев своей военной формой спугнул Сличко, и тот, спасая шкуру, нашел в овраге смерть. Хотя слухи в Новоднепровске и, прежде всего, на Микитовке разбегались, как круги по воде, люди здесь в большинстве не были болтливы, скорее напротив — молчаливы. Уж скоро четыре месяца, как вроде бы закрыл дело прокурор Привалов, а о подробностях гибели Сличко и его младшей дочери в городе говорили мало, люди словно бы старались быстрее обо всем позабыть. Солдат же попался разговорчивый, приставучий, и Елышев вынужден был отделываться от него отговорками. Собственно, сейчас старшина и сам себе не мог толком объяснить, что потянуло его тогда вслед за Надеждой, Петрушиным и Сличко ночью в Крутой переулок, и проклинал себя за то, что связался с этой семейкой.

Чем ближе к рассвету, тем чаще Елышев поглядывал в окно, за которым все скрывал белесый от легкого морозца туман. Едва виднелись часть мощеной дороги да кладбищенская ограда с темной полосой деревьев за ней. Постепенно Елышеву начало казаться, что он освобождается от чего-то тяжелого, гнетущего, хотя и неосязаемого. Мысль, что может случиться нечто способное взорвать его жизнь, постепенно растворялась, ее вытесняли размышления о том, как тих и спокоен рассвет, красив и воздушен туман, неподвижны покрытые инеем деревья. Ничто не должно нарушать такую тишину — она создана для вечности и в людей вселяет покой.

— Ладно, так и быть, — сказал Елышев, повернувшись к солдату, — отпущу тебя на воскресенье в увольнительную, на весь день, гуляй со своей девчонкой.

— С утра до вечера? С девяти до двадцати трех? — не поверил солдат.

— Сказал, значит, все. Так и будет.

Елышев знал, что обещал и почему обещал. Надеялся, что и солдат поймет.

— Понятно, — сказал солдат. — Буду молчать.

Он даже встал из-за стола и подошел поближе к старшине.

— Мы же нормально отслужили ночь. Ничего не случилось.

Солдат глянул в окно. Замолчал. Придвинулся вплотную к стеклу.

— Старшина, старшина, — нерешительно заговорил он. — А что это там такое?

Елышев повернулся к окну. Туман еще не рассеялся, не осел на покрытую тонким снежком землю, но стал прозрачнее, и сквозь туман темнело на кладбищенском заборе странное пятно.

— Человек вроде, а? — испуганно прошептал солдат.

— С чего бы ему там быть? — резко откликнулся Елышев и тут же вскочил, приник к окну. — Сходи посмотри. Нет. Лучше сам схожу. Пьяный, верно, какой-то. Заночевал тут.

Старшина решительно вышел на улицу. Снежок, посыпавший землю часов с трех ночи, успел затвердеть. Обильно дымил «Коксохим». Если ветер не переменится, скоро почернеет снежок. Вряд ли переменится. В это время года ветры с запада и с северо-запада редко уступают другим ветрам.