— Зайду, Михаил Петрович, спасибо. Но мы пока с женой поодиночке никуда не ходим.

Свежий ветер с Днепра взбодрил его. Но, глянув на часы, недавно повешенные электриками на административном здании порта, Малыха прибавил шаг. И у ворот едва не столкнулся с лейтенантом Осокиным. Тем самым, черноволосым, который приносил ему записку от Привалова. В последние дни Малыха не раз замечал этого лейтенанта в порту, и тот приветливо кивая ему. Но сейчас Осокин был чем-то так озабочен, что, хоть и столкнулись вроде нос к носу, лишь посторонился, словно не узнал Малыху.

После той осенней истории в Крутом переулке Малыха подумал, что бывали в его жизни люди, которые пытались опекать его. Не покровительствовать, а просто приблизить к себе, заменить старших, которых он давным-давно потерял, которых фактически и не знал. Но что могла сделать для него тетя Дуся, вдова отцова брата, кроме как накормить борщом? Что мог предложить капитан буксира? Или тот же Гурба: он и говорил-то всегда малопонятно, будто говорит об одном, а думает о другом, и слова у него точно не связаны в цепочку, а насажены, каждое по отдельности, на проволочную пружину и болтаются из стороны в сторону.

Совсем иное дело, подумал он тогда, доктор Рябинин. Хоть и ненамного старше он, зато людей хорошо знает.

Но самое главное, думал Малыха, такие люди, как Рябинин и Привалов, нисколько не раздражают, не щелкают по самолюбию. Они, правда, странные, непредсказуемые, зато с ними чувствуешь себя легко, уверенно. Что вот только им нужно от Малыхи? Зачем они стремятся расшевелить его? И сам же ответил себе: значит, так надо, им виднее, потому что наверняка они смотрят дальше и видят глубже, чем он.

Собственно, что он мог видеть? Только то, что происходило у него на глазах.

Босоногим и загорелым мальчишкой бегал через весь город к старому речному порту, погребенному сейчас на дне Каховского водохранилища, смотреть на пароходы — эти дымящие чудища. И как же манил его стоявший у штурвала верзила в изодранной и такой желанной тельняшке!..

Манили не далекие страны, заросшие пальмами, а Днепр, который звал вниз, в таинственный город Херсон, или вверх, в такой же загадочный город Запорожье. Ходить вверх и вниз по Днепру казалось пределом мечтаний. Однако странное дело: едва его приняли на работу, как тут же послали матросом в рейс на стареньком буксире с высоченной черной трубой. Первым же рейсом он побывал и в Херсоне, и в Запорожье. Не такое уж заманчивое для многих путешествие, а Малыха, вернувшись из него, заснуть не мог: ушел к реке и пролежал на траве всю ночь.

Зато уже в новом порту он оказался не салагой: весь Днепр ниже старой плотины избороздил, все знаменитые пороги обошел, все быстряки и протоки знал, все мели и водовороты до самых низовьев — от Запорожья до Голой Пристани не было у Днепра от него тайн.

Армейскую службу прошел на флоте, правда, не в лучшее для флота время, когда на самом верху посчитали, что у флота нет перспектив и прогресс военной техники обойдется без него. После учебного отряда Малыха недолго проболтался в Ленинграде — в отряде опытовых, как говорили моряки, кораблей на Малой Невке, а потом его перевели на озеро — красивое, но скучное, где до последнего дня службы крутил он штурвал старого стотонного «малого охотника». Изо дня в день крутил, исключая, понятно, месяцы, когда озеро покрывалось льдом. Большего он ждал от службы на флоте, зато ребята там подобрались хорошие и жилось не плохо.

А после флота — опять новоднепровский речной порт, который он поначалу не узнал. Не потому, что появились новые здания и мощные краны. По другой причине: люди почему-то изменились, иными стали их отношения между собой — одни зачерствели, другие разжирели. А может, это он так изменился, что теперь стал замечать то, чего раньше не видел?

Если бы он считал, что люди должны жить так, как угодно ему, пришлось бы туго. Но он считал иначе, он не собирался переделывать людей, потому что понимал главное: он — песчинка в этом мире, а коль так, значит, должен жить для себя, не обирая других, но и не уступая своего. Потому и не нажил он врагов да недоброжелателей, сохранил себя, свою независимость.

Но разве Рябинин или Привалов себя способны потерять, даже если заимеют врагов? Малыха хотел бы стать для них другом, или помочь в чем-нибудь, или хоть рядом с ними почаще бывать. Ему казалось, что любое, пусть мимолетное, общение с такими людьми возвышает его в его собственных глазах. Но ведь право на это общение надо заслужить. Значит, надо в чем-то изменить себя. Да, он никогда не намеревался переделывать других, но, может быть, стоит переделать себя?

Лейтенанту Осокину ничего в жизни так не хотелось, как совершить в раскрытии этого дела такое открытие, которое поразило бы прокурора. Он работал энергично и тщательно, не считаясь со временем, не обращая внимания на усталость, которая с каждым уходящим часом накапливалась еще и потому, что лейтенант нервничал и спешил, спешил и нервничал, полагая, что его медлительность раздражает Привалова. Но ему это только казалось. Прокурору не в чем было упрекнуть Осокина.

Картину смерти Петрушина лейтенант в целом восстановил. Того видели на автобусной остановке возле универмага примерно с двадцати трех часов. Он толкался там больше десяти минут, кое с кем даже разговаривал. Направился было через проспект, к универмагу, но вернулся, а позже скрылся в скверике. Явно, что он кого-то ждал.

Надежда утверждает, что никогда он не встречал ее с работы. Да, она звонила Елышеву. Да, просила встретить ее. Но лишь для того, чтобы поделиться своими страхами: ей казалось, что Петрушин теряет голову от ревности, считая, что она не любит его. «И не ошибался он», — добавила она в разговоре с Осокиным.

Елышев заметил Петрушина и потому ушел. Тогда ему казалось, что Петрушин его не видел. Теперь же старшина думает, что и Петрушин его заметил, потому и шел за ним до самых казарм. Но, видимо, что-то помешало мужу Надежды пристать к старшине.

Кол на могилу Сличко забил не Петрушин, а тот второй, который левша. Вероятно, Петрушин застал его за этим занятием, по здравому смыслу — необъяснимым. Судя по всему, эти двое у могилы Сличко поначалу беседовали. Даже могли выпить: неподалеку была найдена бутылка из-под мадеры. После беседы Петрушин, по мнению Осокина, направился к выходу, но не сделал и трех шагов, как получил удар палкой по голове. Обследование кола, который Привалов унес с кладбища, подтвердило, что первый удар был нанесен именно этим колом. Затем тот, второй, схватил Петрушина и несколько раз ударил головой о косяк каменного памятника соседней могилы. Потом швырнул его оземь, вставил кол в отверстие, пробитое раньше в изголовье могилы Сличко, и ушел. Но не к выходу, а в глубь кладбища и оттуда через забор вышел на улицу.

На бутылке остались отпечатки пальцев только Петрушина. На колу — никаких отпечатков, лишь ворсинки ткани, значит, второй был в перчатках. Кстати, Надежда вспомнила, что бутылка мадеры попадалась ей на кухне.

Петрушин все же очнулся, когда второй ушел. С трудом поднялся и потащился к забору. Он видел, очевидно, свет за ветвями деревьев в окнах проходной войсковой части. Сил у него хватило лишь добрести до забора. Там он и скончался от сердечной недостаточности, что судебно-медицинская экспертиза подтвердила.

— И от злобы, — сказал Осокин Привалову.

— Вполне вероятно, — улыбнувшись, ответил тот. И лейтенант не понял, согласен с ним прокурор или нет.

Осокину казалось странным, что Надежда никак не реагировала на отсутствие супруга. Ведь придя домой с вечерней смены, около часа ночи, она не застала его. И утром он не появился, и позже. Она же спала, пока ее не разбудила милиция. Она даже слова не произнесла, когда ей сообщили о смерти Петрушина, — устало и облегченно вздохнула. А прокурору все это странным не казалось.

— Такая вот женщина, — заметил он.