Вера и Софья молча следили за ним. И лишь Надежда прошипела:

— Явился… перекати-поле.

Он, конечно, не ответил, прошел в носках к кровати и заглянул под нее, даже пошарил рукой, вроде бы ища домашние тапки. Не нашел. Нагнулся и сразу увидел, что мешка нет там, где оставил: в углу между стеной и ножкой кровати. Но в центре, у стены стояло ведро с мокрой тряпкой: разве здесь ему место? Вытащил ведро и под мокрой тряпкой сразу увидел свой мешок. Понял, что Верка уже знает… знает то, чего сам он еще не знал.

Три сестры неотрывно следили за ним.

Он нашел наконец свои тапки под табуретом, надел их и вынес ведро за дверь, а вернулся с мешком.

— Вор! — увидев это, завопила Надежда.

— Гриша, отдай подобру, — внятно произнесла Софья, — мы договорились: половину Вере отдадим, нам с Надей — по четверти.

— Отдай им, Гриша, — попросила робко и жалобно Вера. — Нам с тобой этой половины на весь век хватит.

Все, всё что угодно вытерпел бы, казалось, Малыха. От тех, двоих, вытерпел бы угрозы, уговоры, проклятья и обещания. Но чтобы Верка… с ними заодно… Верка, которой он поверил… что она не такая, как все это сличковское отродье, поверил… только что защищал ее с пеной у рта перед Гурбой… как сказал-то Михаил Петрович: позарились на сличковское добро… и еще предупреждал: кровь заговорит, увидишь, и в Верке заговорит… Вот и заговорила!

— За-го-во-ри-ла! — неожиданно для самого себя заорал Малыха. — И ты — как они! Вот как заговорила! Все позабыла, едва золото поманило! Ну-ка, гадюки, посмотрим, что здесь. Посмотрим.

Обеими руками он затряс мешок посреди комнаты. И оттуда посыпались черепки глиняного горшка, рулон золотой фольги, фанерки — одна расщепленная…

— И впрямь — золото?! — Малыха ошалело смотрел на пол.

— Отдай! — завопила Надежда и с растопыренными пальцами кинулась было вниз.

Но Малыха успел схватить ее за руку, мертвой хваткой сжал запястье. Надежда пыталась дотянуться до кучи одной рукой, и тогда Малыха вывернул ей руку за спину и ударом в спину толкнул на кровать.

— Вор! Изверг! — зарыдала Надежда, тряся поврежденной рукой.

— К ней! Обе! На кровать! — крикнул Малыха двум другим сестрам. Сейчас все они для него были одинаковыми. Сличковское отродье! И Верка — тоже.

Он выхватил из кармана рыбацкий складной нож.

— Та-ак, — прошипела Софья, — вот уже до чего дошел.

Старшая сестра потянула Веру за собой, на кровать. А Малыха в остервенении стал расщеплять ножом фанерки — одну за другой, — и из каждой падали на пол золотые пластины.

Все!

Малыха стоял взъерошенный, мокрый, зажав рукоятку ножа в кулаке, словно готовый защищаться от нападения.

— Ты же на всю жизнь себя бы обеспечил, дурной ты наш, — донесся до него, казалось, откуда-то издалека вкрадчивый голос Софьи. — Подумай, Гриша, подумай.

— Не думай, Гриша, ни о чем не думай, — кинулась к нему на шею Вера, прижалась к подбородку мокрым от слез лицом. — Прости меня, прости. Ум за разум зашел! Не надо, ничего нам не надо. Отдай им все. Все отдай!

— Как ты могла, как ты могла, — шептал Малыха. — Это же все… все кровью оплачено… все в крови… А ты… Я ж поверил тебе…

Вдруг он почувствовал, как чья-то рука легла ему на плечо. И почувствовал, что рука — не врага, а друга. Обернулся. Елышев? Как он-то здесь оказался?

— Не бойся, — сказал Елышев.

— Кого мне бояться?

— Этих не бойся. — Елышев кивнул в сторону сестер, сжавшихся на кровати.

Охнула Софья. Елышев усмехнулся, и Малыха понял, что это Софья или Надежда… пожалуй, Софья предупредила Елышева. С чем он пришел? С ним обещали поделиться? Неужели и он?

Малыха отстранился от Елышева. Поставил табурет над кучей, лежащей на полу. Сел, не выпуская ножа из рук. Вера опустилась рядом с ним на колени.

— Уходите, обе уходите, — решительным жестом Елышев показал обеим сестрам на дверь.

Софья вышла тихо, молча, как и вошла.

Надежда обернулась в двери, на пороге.

— Ну, берегись, Малыха. Смотри, чтоб не случилось с тобой… как… как с Петрушиным. Будьте вы все прокляты!

Дверь захлопнулась. Елышев бросился было за Надеждой.

— Как с Петрушиным, говоришь? Ну-ка, подожди…

— Стой! — позвал его Малыха. — Не торопись. Стой, говорю!

Елышев обернулся.

— Ты же слышал, Гриша, что она сказала? Значит, что-то знает? Значит, надо ее к прокурору!

— Не торопись. Куда она денется?

— Гриша, не могла она, — простонала Вера, — не могла. Только пугать может, а на убийство… не могла.

— А ты? Ты могла? — встрепенулся Малыха. — Повариться могла на кровавые железки?

Елышев вышел, придержав за собой дверь.

История новоднепровского сопротивления — партизанского движения в крае и подпольной работы в городе — является, как могли бы написать в научной работе или «очерках по…», обычной, рядовой страницей в общей истории героического сопротивления советского народа оккупантам. Как будто в такой общей истории могут быть рядовые страницы! Однако, объективно говоря, новоднепровские партизаны и подпольщики действовали в таких условиях, что совершить нечто из ряда вон выходящее у них и возможности не было. К слову, среди прочих условий оказались и, так сказать, личностные или местные, то есть характерные для этого района, для его населения.

В Новоднепровск оккупанты вошли семнадцатого августа сорок первого года. И даже тогда, когда бои велись непосредственно на подступах к городу — на хлебных полях ингулецких степей, — мало кто верил, что Новоднепровск придется сдать врагу. Ждали какого-то чуда, полагали, что где-то кто-то обязательно остановит наступающего врага. Батальон ополченцев стоял насмерть, а командование уже выводило за Днепр регулярные, изрядно потрепанные части. Город фактически был брошен на произвол судьбы, отнюдь не милостивой по отношению к нему.

Первые танки с белыми тевтонскими крестами появились на криворожском шоссе неожиданно для многих: они словно свалились с задымленного неба и застыли возле Успенской церкви на самом краю Богучарова. Да, они появились столь неожиданно, что начальник штаба обороны в спешке забыл изъять из ящика своего рабочего письменного стола списки коммунистов и комсомольцев, остававшихся для подпольной работы в городе. Благо уборщица тетя Тася, последней покидавшая здание горкома на Октябрьской площади, заглянула в этот стол и забрала, без разбора, бумаги из всех ящиков. Сгребла их в подол фартука и, прибежав домой, в обветшавший барак на Зализнице, уложила в жестяную коробку из-под монпансье, после чего закопала под своим окном, возле фундамента.

Спустя два с половиной года, когда город освободили, а тетя Тася вернулась из села, где пряталась от оккупантов, коробку из-под монпансье выкопали. Однако за такой немалый срок ржавчина так разъела жестяную коробку, что бумаги по сути оказались уничтоженными: с барачной крыши стекала дождевая вода, и над этим бесценным кладом, как говорят в этом крае — ховашкой, лужи нередко стояли по несколько дней. Тогда, в сорок четвертом году, не существовало изощренных способов реставрации документов, так что бумаги восстановить не удалось. А среди них, по утверждению тети Таси, находился и план всей подпольной работы.

Тем не менее не составило труда установить, что план этот был составлен неумело, в чем, правда, нет ничего удивительного. Люди, составлявшие его, не имели никакого опыта в таком деле. Кроме того, составлялся план с расчетом на скорое освобождение города — на годы оккупации никто не рассчитывал.

План предусматривал организацию трех подпольных групп. Обязанности, задачи этих групп так четко разграничивались, что группы оказывались по существу абсолютно самостоятельными, не нуждавшимися в связи друг с другом. Зато непременно должны были — каждая в отдельности, независимо друг от друга — сноситься с армейским командованием через связных. Но командование-то откатилось далеко на восток от Новоднепровска, группы быстро потеряли связь с ним. Общая же обстановка в городе не позволяла подпольщикам из одной группы искать своих товарищей из других групп, во всяком случае — до середины сорок второго года.