(«У меня снова дух перехватило, — рассказывал мне Малыха. — Как в кино — с такой скоростью все менялось. Убийство… какие-то люди… сперва женщина пробежала, потом тот неизвестный и стоны — его или нет, так ведь и не знаю, может, еще кто там был… потом Володька… и за ним — тот мужик огромный… и теперь этот, в сером ватнике, в саду…»)

Малыха тоже заметил молоток в руке, хотя и не узнал Павла Ивановича. Но он правильно решил, что второй (Петрушин) преследовал первого (Сличко) вовсе не для праздного свидания.

Между тем этот второй подбежал к двери. А в доме вдруг стало темно. Сперва погас свет в Софьиной комнате, затем тут же и в большой. Перестало светиться и окно той комнаты, в которой лежала тетя Паша.

(«Когда он наклонил голову и ухо приложил к двери, — рассказывал мне Бизяев, — я только тогда его узнал. Кто же не знает этого придурка Петрушина? И я захотел, чтобы он прикончил Сличко. Чтоб мне не пришлось пачкать руки об этого гада. Чтоб гад — гада. Понимаете?»)

Но ни Гриша Малыха, ни Володя Бизяев не знали, что за этими двумя — для Малыхи они были просто первый и второй, а для Бизяева — Сличко и Петрушин, — что за этими двумя шли еще двое.

Я же об этом узнал от самих Надежды и Елышева.

Надежда, поспешившая вслед за отцом и Павлом Ивановичем, просто-напросто увязла в каком-то раскисшем переулке и потому вынуждена была идти в обход. Не прямой дорогой, которой — по ее предположению — пошли те двое.

Перед Елышевым же, шедшим в тридцати метрах за ней, встал вопрос, по чьим теперь следам идти: за обоими мужчинами или за Надеждой? Его подмывало, конечно, пойти за ней, но, рассудив по-мужски, он решил пойти за ее отцом и ее новым мужем — не потому, пожалуй, что мысленно он именно так называл Сличко и Петрушипа, а потому, что понимал — их ночное путешествие может окончиться совсем не безобидно.

Однако Елышев потерял их след и заблудился.

К тому же его внимание на время отвлеклось на какого-то мужчину. Весь грязный, с головы до ног, тот стоял, обхватив ствол дерева, как обычно стоят пьяные. И то стонал, то взвывал, когда пытался продвинуться дальше. Сперва Елышев даже пошел к нему, хотя для этого и пришлось свернуть в сторону, но, уже подойдя к мужчине, вдруг решил, что связываться с пьяным на ночь да еще в такую погоду не стоит: если тот здешний, кто-нибудь из микитовцев подберет и без него, без чужака, а если не здешний, то куда ему, Елышеву, деваться ночью с пьяным, раз и без пьяного он заблудился.

Надежде же, лучше Елышева знавшей Микитовку, не хотелось идти по освещенной Микитовской улице, где ее могли увидеть и узнать. Потому она то и дело пыряла с Микитовской в переулки. И только она приготовилась в очередной раз сдернуть с освещенного тротуара в темный проулок, как навстречу ей вывалился перепачканный мокрой глиной пьяный. Надежда отпрыгнула назад, выскочила на проезжую часть, а потом уж ноги сами понесли ее дальше. Пьяный же за ее спиной издавал странные звуки, в шуме дождя они пугали ее еще больше, и хотя Надежда удалилась от перекрестка, вой пьяного преследовал ее.

Елышева же какой-то переулок вывел не в конец Крутого, куда он шел, а в начало, почти к Микитовской улице. И здесь его увидела Надежда.

(«Меньше всего я хотела его тогда увидеть, — рассказывала она мне, — вообще не хотела его видеть, я ведь думала, что он идет от Соньки. Как я его ненавидела в ту минуту!»)

Елышев ее не видел. Он довольно быстро понял свою ошибку, понял, что попал не в конец Крутого, а в начало… Постоял посреди переулка и повернул обратно — пошел прямо по переулку, по раскисшей, немощеной проезжей части.

А Надежда сперва струсила идти за ним и долго не решалась ступить в переулок, где прожила большую часть жизни. Но страх за Сличко и Петрушина, за отца и мужа, которые могли натворить бед, пересилил все, даже ненависть к Елышеву. И она, прижимаясь к садовым заборчикам, поспешила к дому.

Так объясняла она сама, но я думаю, что тайная мысль, которая привела ее в дом к Петрушину, — надежда на ховашку, на богатство, — та же тайная мысль вела ее и дождливой ночью по Крутому переулку.

Елышев же, хоть и пошел за двумя мужчинами, всю дорогу размышлял о Надежде. Вмешиваться в чужую ссору он не хотел. А хотел узнать, как поведет себя Надежда.

(«Что мне те двое? — говорил он мне. — Их дело — их забота. А до конца раскусить Надю — не мешало бы. Вдруг она в какой темной сети запуталась? Или сама других запутывает? Она могла, чего теперь скрывать».)

Однако оказалось, что, плутая по переулкам, Елышев вовсе не опоздал: те двое, выходит, не слишком спешили. Но старшина проявил неосторожность. Он появился во дворе в тот момент, когда Петрушин был уже на крыльце. Павел Иванович увидел его и с перепугу выронил молоток, который громко стукнул о бетон. Павел Иванович соскочил с крыльца, поскользнулся и упал на четвереньки.

(Малыха говорил мне: «Я ждал, когда выскочит тот, который в доме». Бизяев говорил мне: «Я ждал, когда выскочит из хаты тот гад. Я б ему врезал». Елышев говорил мне: «Ничего я не ждал. Свалял дурака — вот что я о себе подумал».)

Упав на четвереньки, Павел Иванович быстро учуял опасность. Вскочил, бросился словно молодой к калитке и исчез и темноте переулка. Надежда, кравшаяся за Елышевым, столкнулась с Петрушиным в переулке, подходя к калитке, и он увлек ее с собой. Она, конечно, не сопротивлялась, более того — была рада, что именно Павел Иванович уцелел. А Елышев, как она твердо знала, остался у дома или, считала она, уже в дом вошел. Услышав утром о смерти тетки и отца, она без колебаний решила, что Елышев — в том участник, может, не сам на преступление пошел — по наущению Софьи, пожалуй. Ненависть подсказывала Надежде такие мысли. И еще больше радовалась она, что Павла Ивановича Елышев спугнул.

(Елышев верно потом рассуждал в разговоре со мной: «Он не меня самого испугался, а моей формы. Меня-то в темноте да издали он бы и не узнал. А по форме принял за милиционера. Вот что он, интересно, подумал? Что милиционер пришел Сличко забирать?»)

Шум во дворе должен был привлечь внимание человека, находившегося в доме. Но его давно научили осторожности, он слишком хорошо знал о своем положении в этом городе, чтобы выскочить во двор. Вероятно, он глянул в окно, увидел шинель с погонами и поблескивавшие под дождем пуговицы…

(Бизяев говорил мне: «Я ждал, когда кто-нибудь из нас сдвинется с места». Малыха говорил мне: «Я ждал Володьку Бизяева. Без него не хотел уходить, не хотел оставлять его тут». Елышев говорил мне: «Я стоял как дурак, не мог с места двинуться, ноги словно примерзли к месту. Такая тьма, ничего не разберу, никого не вижу».)

Дальше — это уже по моей версии — все было просто. По моей версии, подчеркиваю.

Если бы в доме не находилась мертвая тетя Паша, Сличко, видимо, нашел бы какое-то иное решение. Но понимая, что ее смерть не только утяжелит его долю, а сначала удесятерит усилия тех, кто обязан поймать его, он открыл окно, выходившее на пустырь, бесшумно выбрался и через пустырь побежал к кирпичной стене, к тому месту, где она, разрушенная временем, сходила на нет.

Елышев не увидел Сличко, потому что пошел прочь от этого дома тотчас же после бегства Петрушина. Старшина так и не узнал в тот вечер, что же дальше произошло там, где он побывал.

(«Если бы я знал, что там Малыха и Володька, я бы не ушел, ни за что не ушел, — признался он мне. — Но Петрушин исчез, Надя, как я понимал, уже не придет, раз до сих пор не пришла — я ж долго блуждал. А ждать, пока ее отец из дома выйдет, чтоб снова схлестнуться с ним, — мне было лишним».)

Бизяев ничего не услышал: курятник ведь совсем с другой стороны дома, нежели пустырь.

Но Малыхе, привыкшему по ночам вслушиваться в голоса реки, показалось, что за домом что-то хлюпнуло — и не раз. Ему еще долго слышался какой-то топот и глухой шум, словно из-под земли.

Бизяев и Малыха не сразу покинули свои укрытия. Это было рискованно, оба опасались привлечь внимание человека, скрывавшегося в доме, ведь они не знали о том, что Сличко через окно покинул дом. Малыха, который слышал что-то — или ему казалось, что слышал, — не связал это с бегством человека из дома: шум доносился вроде издали, с пустыря ли, из оврага ли…