Это было составной частью его философии. Может быть, это и мелкий инцидент. Но он служил предзнаменованием тех проблем, которые должны были возникнуть, проблем человеческой справедливости; это было частью характера, заставившей много лет спустя Кул сона Кернахана сказать, что он скорее согласился бы, чтобы на него с пяти шагов было направлено дуло пистолета, чем вызвать вспышку гнева или холодного презрения со стороны Конан Дойла.

Но он, конечно, не был в таком настроении, когда заканчивался 1892 год. В октябре его любимая сестра Лотти приехала из Португалии и поселилась вместе с ними; он повсюду водил ее и все показывал. В ноябре у Туи родился второй ребенок. Как и надеялся отец, это был мальчик.

После долгих обсуждений они назвали мальчика Аллейном Кингсли, по имени Аллейна Эдриксона в «Белом отряде». На каждое Рождество они любили приглашать повеселиться соседских детей, а доктору Конан Дойлу особенно нравилось наряжаться Дедом Морозом. Но на это Рождество, решил отец Мэри Луизы и Аллейна Кингсли, детям надо устроить особый праздник.

Он провел немало времени, изобретая совершенно необычный маскарадный костюм, который получился настолько страшным и ужасным, что одна из свидетельниц запомнила его на всю жизнь. Он искренне полагал, что это позабавит и развеселит детей, когда импозантно вошел в этом костюме. В результате все, кроме самого маленького, были до смерти напуганы. После этого отец, мучаясь угрызениями совести, весь вечер просидел с рыдающей четырехлетней Мэри, жестами уверяя ее в том, что это страшилище далеко прогнали и больше оно никогда не вернется.

В начале 1893 года, когда новые рассказы о Холмсе публиковались в «Странде», а он уже заканчивал и другие, Артур взял Туи в поездку по Швейцарии. Рейхенбахский водопад грохотал у них в ушах. А ему был нужен этот короткий отдых. Он был изнурен поисками сюжетов, измучен необходимостью рождать все новые идеи; это чувство знакомо каждому писателю, от которого с готовностью ожидают, что каждый раз к определенному сроку он выдаст что-то новое и эффектное. Он не был марионеткой, но его держали за горло мертвой хваткой.

По прибытии домой его просили поехать с лекциями, и это его привлекало. Его привлекало также сочинение пьес. Скоро в «Ватерлоо» намеревался сыграть» Ирвинг, а весной начались репетиции комической оперы «Джейн Анни». Он отдавал предпочтение чтению лекций и театру.

Но до этого перед ним стояла другая задача. 6 апреля 1893 года он сидел с простудой у камина в своем кабинете, лениво почитывая «Гордость и предубеждение», пока маляры красили дом снаружи. Он отложил книгу и стал писать письмо Мадам.

«Здесь все очень хорошо, — говорилось в нем. — Я пишу последний рассказ о Холмсе, после которого этот джентльмен исчезнет и больше никогда не вернется! Я устал от этого имени». Профессор Мориарти ждал у черной скалы; низвергался Рейхенбахский водопад. И со счастливым вздохом облегчения автор убил Шерлока Холмса.

Читатели еще ничего не знали о том, что над Шерлоком Холмсом нависла угроза смерти, когда в мае 1893 года на сцене театра «Савой» была поставлена комическая опера «Джейн Анни». Это был провал.

«Опера, — писал один критик, посвятивший двадцать шесть набранных мелким шрифтом строк намекам на то, что композитор при сочинении музыки занимался плагиатом, — эта опера — не что иное, как представление для глаз. Хорошенькие девушки в домашних платьях действительно очаровательны; хорошенькие девушки в платьях для игры в гольф; доблестные воины, блистающие в уланской униформе; катающиеся на лодках студентки; и все остальное, что добавляет цвета к их колоритному показу. Что же касается других, кто принимал участие в работе над «Джейн Анни, или Призом за хорошее поведение», то работа менеджера не заслуживает ничего, кроме похвалы».

Отзыв такого рода, напоминающий сильный удар слева, был более тактично сформулирован другим критиком, который подписался как «странствующий актер».

«По завершении представления, — писал он, — были обычные вызовы на бис, на которые не всегда отвечали, и были слышны голоса недовольства».

Барри и Конан Дойл пребывали в подавленном состоянии, но пытались подбодрить друг друга, что им в конце концов удалось.

«Что мне не нравится в этом провале, — сказал Конан Дойл, который вспомнил, как когда-то давно он водил Элмо Белден в «Савой» на постановку «Терпения», — это то, что ты чувствуешь, что тебя кто-то поддерживал, а потом его подводишь. Так оно и есть».

К этому он не стал добавлять (если не считать письма Мадам), что не может взять на себя большую долю ответственности за этот провал, поскольку он внес в написание оперы слишком небольшой вклад; если бы постановка была успешной, отметил он, он разделил бы ее триумф. Но мог ли он писать для сцены? В тот момент, как казалось, перспектив на постановку «Ватерлоо» было немного. Труппа Ирвинга в «Лицеуме» после блестящего сезона, во время которого поставили «Генри VIII», «Короля Лира» и «Бекета» Теннисона, уехала в Америку на гастроли, которые должны были продлиться до весны. Тем не менее у него оставалось множество интересов, даже помимо поездки с лекциями об английской литературе, которая должна была начаться осенью.

Слава о нем быстро росла, друзей образовалась уйма. Вежливое общество, узнав о том, что он является еще одним представителем древнего рода Дойлов, носилось с ним, как со знаменитостью. Он же старался этого избегать, потому что ему было скучно. К титулам, как таковым, он относился безразлично. Тогда и в более поздние годы ничто его так не забавляло, как возмутительные дебаты о том, кто перед кем должен садиться за обед, как торжественный японский ритуал таких обедов. Он принимал приглашения, когда это было необходимо из соображений вежливости, и отклонял, когда их не было. Он предпочитал споры о жизни и литературе со вспыльчивым Робертом Барром, помощником редактрра журнала «Айдлер»[5]. Барр, бывало, сидел в плетеном кресле на лужайке в Норвуде, а его хозяин отрабатывал удары гольфа, направляя мяч в бочку, а не поближе к дому.

«Он привязан к гольфу, как алкоголик к бутылке, — говорил Барр. — Он укладывает мяч в эту бочку, когда у него получается удар, а если нет, то разбивает в доме окно». Или далее. «Было бы легко взять у тебя интервью, — кричал Барр, и при этом тряслись его борода и цепочка часов. — Все, что для этого надо, это помнить, что я думаю о любом данном субъекте, потом написать противоположное, и это будешь ты. Каково твое мнение о Редьярде Киплинге?»

«Это великий мастер короткого рассказа».

Но не такое мнение о Киплинге высказал Джордж Мередит, когда во второй раз Конан Дойл навещал его в Бокс-Хилле. Этот маленький старичок, который неустойчиво держался на ногах, принимал своего поклонника за обедом. Киплингу, привередливо сказал Мередит, недостает тонкости. Выпалив несколько оскорбительных замечаний о знаменитостях, включая покойного лорда Теннисона и принца Уэльского, Мередит попросил гостя высказать его мнение о первых главах старого неоконченного романа, который назывался «Удивительный брак». Не хочет ли гость послушать эти главы?

По крутой тропинке они поднялись к смотрящему на Суррей-Даунз летнему домику, где Мередит обычно писал свои книги. Конан Дойл шел впереди, за ним хозяин. На этой тяжелой для ходьбы тропинке Мередит поскользнулся и упал. Гость знал о болезненной гордости старика. Он знал, что Мередит горько обижался на любые предположения о том, что он инвалид, и что он был бы унижен, если бы кто-то стал помогать ему подняться. Поэтому он притворился, что ничего не видел, и продолжал идти, пока Мередит не догнал его. Со стороны Конан Дойла это было тем более актом вежливости, что сам он этого никогда не осознавал.