Летом мисс Констанция Дойл и господин Эрнст Уильям Хорнанг поженились. Он немного беспокоился в отношении того, на что будут жить новобрачные, поскольку доходы Вилли весьма удовлетворительными назвать было нельзя. Но он успокоил Мадам, когда она высказала тревогу. «У Конни, — написал он, — будет денежная помощь». В августе в сопровождении Туи он отправился в Швейцарию, чтобы прочитать в Люцерне лекцию на тему «Беллетристика как часть литературы». Для доктора и госпожи Конан Дойл, для всей семьи все казалось безоблачным, когда осенью он начал поездку с лекциями по английской литературе.

Но потом в его жизнь вторглась страшная трагедия.

Какие бы силы ни правили миром, они редко приносят зло без предупреждений. Провалу предшествует провал, удару — удар. Первым предупреждением была смерть его отца в начале октября 1893 года.

Верно, мальчиком он никогда не был особенно привязан к Чарльзу Дойлу. Но в более зрелые годы он начал понимать то, что когда-то считал леностью и слабостью, и, самое главное, стал восхищаться гениальностью картин, которые висели на стене в его кабинете. Он мечтал (и как часто в последнее время об этом говорил!) собрать коллекцию всех картин отца и устроить их выставку в Лондоне. Конечно же его смерть не была неожиданной. Но это был конец, полный и безвозвратный. Чарльз Дойл жил и умер истинным католиком; и мир его праху.

Вскоре после того, как сын вернулся с похорон в Норвуд, Туи пожаловалась на кашель и боль в боку. Он не подумал, что у нее что-то серьезное, и послал за доктором Далтоном, жившим неподалеку. Конан Дойл был потрясен, когда к нему, ожидавшему в холле в Норвуде, вышел из спальни мрачный доктор и объявил свой приговор.

У Туи был туберкулез. При ее общем состоянии и истории болезни мало надежд оставалось на полное излечение. Тогда это называлось скоротечной чахоткой, которая протекала быстро, сопровождаясь угасанием; доктор считал, что она проживет всего несколько месяцев.

«Вам бы, конечно, хотелось узнать еще чье-то мнение?» — спросил доктор Далтон.

«Да, если не возражаете. Сэр Дуглас Пауэлл?»

«Это как раз тот человек, которого я собирался предложить».

Туберкулез. Сначала Элмо Велден, теперь уже туманный образ. Теперь Туи, которая стала настолько большой частью его жизни, что он не мог представить себя без нее. Свое состояние он лучше всего выразил в письме Мадам после визита специалиста.

«Боюсь, — писал он, — что нам придется примириться с диагнозом. В субботу приходил Дуглас Пауэлл и подтвердил его. С другой стороны, он полагает, что есть признаки роста фиброида вокруг очага заболевания и что увеличилось второе легкое, что до какой-то степени способно компенсировать. Он склонен считать, что болезнь могла годами тянуться незамеченной, но если это так, значит, она была очень легкой».

Инстинкт подсказывал ему, что надо бороться. Он не согласится с этим ужасным приговором. В том же письме он писал, что ему и Туи необходимо как можно скорее уехать в Сент-Мориц или в Давос, где ее шансы улучшит климат. Если зимой она будет неплохо себя чувствовать в Швейцарии, то весной они могли бы попробовать съездить в Египет. Что касается дома в Норвуде, то его можно оставить или продать. Сам он будет с Туи и возьмет с собой свою работу.

«Мы должны принимать то, что посылает Судьба, но я надеюсь, что все еще может быть хорошо. В хорошие дни Туи выходит и не потеряла много веса».

А потом в полном замешательстве и не зная, что сказать: «До свидания, Мадам; спасибо за доброту и сочувствие». Все это давит: свадьба Конни, смерть отца, болезнь Туи. Хотя Пауэлл и Далтон первоначально склонялись к Сент-Морицу, в конечном итоге они выбрали Давос. В Давосе, в долине, защищенной от ветра Альпийскими горами и полной солнца, жизнь Туи можно было бы еще продлить. В конце ноября вместе с Лотти и двумя детьми они жили в гостинице «Курхаус» в Давосе. Туи была бодра и ни на что не жаловалась, из-за чего ее муж стыдился своего подавленного состояния.

Его не было в Англии, и поэтому он не слышал всего того негодования, с которым была встречена смерть Шерлока Холмса в рассказе, опубликованном в декабрьском номере «Странда». Но едва ли стоит удивляться, что это только усилило его отвращение к своему самому знаменитому персонажу. Он столкнулся с Настоящей трагедией, на него посыпались гневные письма с протестами и бранью, а в Лондоне работающие в Сити молодые люди приходили в свои офисы в шляпах, демонстративно обвязанных траурным крепом по случаю кончины Шерлока Холмса.

У высоких, покрытых снегом гор он вновь засел за работу, а мысли его приняли только одно направление. Так произошло, когда он начал писать «Письма Старка Манро», которые были не «рассказом» в том смысле, в котором воспринимались его рассказы, а в большой степени автобиографическим произведением. Это было исследованием мыслей, надежд, чувств и, главным образом, религиозных сомнений молодого доктора, каким он сам был в Саутси.

Нет ничего удивительного в том, что в этой книге можно найти одни из самых ярких комедийных сцен из всех, которые он когда-либо создал. В юморе он часто находил выход из своей скованности; через всю книгу ярко проходит его старый партнер доктор Бадд, который появляется в ней под именем Каллингворта. Молодой доктор Старк Манро видит или изо всех сил старается увидеть хотя бы какую-то цель, которая работала бы во вселенной во имя добра. Но в книгу вплетаются и мрачные тона, а в конце, который в некоторых изданиях публикуется, а в других нет, Старк Манро и его жена погибают в железнодорожной катастрофе.

«Не могу представить себе, какова ценность этой книги, — писал он. — Она произведет если не литературную, то религиозную сенсацию». Он отправил рукопись Джерому К. Джерому, который по частям напечатал ее в «Айдлере», как и несколько его рассказов о медицине, которые вскоре должны были появиться в сборнике под названием «Вокруг красной лампы».

Несмотря на все мрачные настроения, у него, как он сам говорил, «появились надежды, что все еще может обойтись хорошо», а в начале 1894 года оптимизм возрос. Туи стало гораздо лучше. Это подтверждали все врачи. «Думаю, еще одна зима, и она сможет полностью выздороветь», — восклицал Артур.

Он не совсем верил в это. Говорил так скорее для того, чтобы подбодрить самого себя и госпожу Хокинс. В то же время состояние ее здоровья было лучше, и, если соблюдать меры предосторожности, в таком состоянии ее можно было бы удерживать на протяжении ряда лет. Это было самое большее, чего можно было ожидать, а пьянящий аромат альпийского воздуха бодрил его не меньше, чем помогал Туи, поднимал ему дух. «Когда закончу «Старка Манро», — писал он в конце января, — буду вести жизнь дикаря — весь день на воздухе на норвежских лыжах».

Фактически Конан Дойл был тем человеком, который познакомил Швейцарию с лыжами как с видом спорта. «Вы пока этого не оценили, — говорил он постояльцам отеля, с лйц которых не сходили вежливые скептические улыбки, — но настанет время, когда сотни англичан будут приезжать в Швейцарию в лыжный сезон». Об этом же он писал позднее в том году в «Странде». Тем временем, почитав Нансена, он выписал из Норвегии несколько пар лыж.

Жители деревни и гости на верандах отеля с изумлением наблюдали за тем, как он падал, делал повороты и болтал ногами на горных склонах. Лыжи, жаловался он, это самые коварные и капризные деревяшки на белом свете. «На любого человека, страдающего от избытка чувства собственного достоинства, лыжная трасса способна оказать прекрасное моральное воздействие». Двое спортсменов из деревни по имени братья Брангер, единственные жители швейцарского кантона Грисоне, которые пробовали заниматься лыжным спортом, восхищались и помогали ему.

В конце марта он решил доказать, что пересечь горы, пройдя на лыжах от одной изолированной снегом деревни до другой, вполне возможно. Никто, кроме братьев Брангер, не предпринимал ранее таких попыток. Втроем они пойдут из Давоса в Аросу, это немногим больше двенадцати миль, через Фуркский перевал: высота — около девяти тысяч футов. Все трое были новичками, которые вполне могли погибнуть, и это едва не случилось.