Они начали поход в половине четвертого утра при свете «огромной бледной луны на лиловом небосводе и таких звездах, которые можно увидеть только в тропиках или на альпийских высотах». К половине седьмого, когда солнце осветило вершины и даже ослепило их своим отражением от белизны, они с трудом, зигзагами пробирались сквозь рыхлый снег. В какой-то момент они начали стремительно скользить вниз по поверхности горы под углом в шестьдесят градусов, когда один неверный шаг мог бы сбросить их через край бездны глубиной в тысячу футов. В ушах свистел разреженный воздух. Потом они в восхищении («Как будто летишь!») скользили по другой стороне долины, а далеко внизу, за хвойными деревьями, будто игрушки виднелись отели Аросы.

Как бы там ни было, авантюра могла плохо закончиться и стоить поломанных шей. Последний длинный участок спуска напоминал обрыв, хотя и не такой крутой. Братья Брангер, связав лыжи вместе и превратив их в подобие тобоггана, со свистом пронеслись по склону и перевернулись, а ожидавшие внизу обитатели Аросы приветствовали их одобрительными возгласами, направляя на них бинокли. Конан Дойл, из-под которого выскочил его тобогган, застрял. Но, видя, что на него смотрят, он бросился ногами вперед и величественно завершил долгий спуск на заднем месте.

«Мой портной, — прокомментировал он, — говорит, что твидовая одежда не изнашивается. Это просто теория, которая не выдержит научной проверки. В остаток дня самым большим счастьем для меня будет находиться спиной к стене». А потом, когда они регистрировались в одной из гостиниц Аросы, сияющий Тобиас Брангер заполнял бумаги за всех троих. В графе «Имя» он написал: «Доктор Конан Дойл», а в графе «Профессия» — «Спортсмен». Доктору Конан Дойлу редко приходилось получать комплименты, которыми можно было бы так гордиться.

В те первые месяцы 1894 года он также много написал. Сначала это была книга под названием «Паразит». Воодушевленный ею, он создал потом настолько согревающий душу образ — который, за исключением более позднего образа профессора Челленджера, следовало бы сравнить с бригадиром Жераром, — что нам надо отложить обсуждение бригадира до тех пор, пока впоследствии Конан Дойл не завершит первую серию рассказов.

К апрелю Туи настолько хорошо себя чувствовала, что просила разрешить ей съездить в Англию. Дом в Норвуде все еще принадлежал им и находился на попечении госпожи Хокинс. Доктор Хаггард, специалист с европейским именем, считал, что поездку разрешить можно, если только Туи проведет в Англии всего несколько дней. Поскольку состояние Туи настолько улучшилось, он мог рассмотреть просьбу, с которой она обращалась к нему еще давно. Американский импресарио майор Понд приглашал совершить поездку по Америке с чтением его избранных произведений; поездка должна была начаться в первых числах октября и продолжаться до Рождества^ Перспектива посетить Соединенные Штаты прельщала его. Если только можно оставить Туи.

«Конечно, можно», — уверяла его преданная сестра Лотти, а Туи быстро согласилась с одной лишь оговоркой, что он обязательно вернется на Рождество. «В любом случае, — добавила Лотти, — не можешь же ты взять ее с собой».

«Нет, не могу, — он вспомнил удручающие условия своей поездки по Англии. — Думаю, половину времени придется провести на продуваемых сквозняком вокзалах в самое холодное время года».

«Но кого ты возьмешь с собой? Ты должен взять хотя бы кого-нибудь. Как насчет Иннеса?»

Это была неплохая мысль. Иннес, который теперь был стройным младшим офицером королевской артиллерии, должен оказаться прекрасным компаньоном. Конан Дойл провел то лето в поездках между Норвудом и Европой, и новости были неплохие. Генри Ирвинг после своей собственной поездки по Америке завершал летний сезон постановкой «Фауста» в «Лицеуме», а осенью собирался дебютировать в роли капрала Грегори Брустера в «Ватерлоо» Конан Дойла.

«Видишь ли, — поделился с ним Брэм Стокер, — трудность заключалась в том, что не знали, как поступить со спектаклем, который длится ровно час. Папаша (имеется в виду Ирвинг) собирается устроить представление из двух пьес — твоего «Ватерлоо» и «Колоколов». Могу предсказать, что он будет великолепен в роли старого Брустера. Мы собираемся попробовать, вероятно, в Бристоле где-то в конце сентября».

Поэтому автор (у него уже была назначена дата отъезда в Америку) не мог присутствовать на премьере. Тем не менее в нем вновь разгорелось пламя всех его связанных с театром амбиций. В Норвуде он сразу же начал писать для Ирвинга и Эллен Терри серьезную пьесу в четырех действиях, пригласив в соавторы Вилли Хорнанга.

Он с головой погрузился в изучение эры Наполеона и Регентства в Англии. Поскольку он обдумывал роман о Регентстве, яркой эпохе щеголей и денди, карет и бокса, он решил, что материалы об этом должны войти в пьесу, а впоследствии могут быть использованы в романе. С Генри Ирвингом в роли регентского щеголя — поднятый лорнет, поза с выкинутым вперед коленом, продолговатое худое лицо над шейным платком — все знаменитые манеры актера могли превратить этого персонажа в подобие демонического Бруммелла. Этого щеголя надо сделать патроном ринга. Если все пойдет хорошо и сюжет станет развиваться плавно, на сцене «Лицеума» можно будет увидеть великолепные кулачные бои.

Но турне по Америке ждать не могло. Когда немецкий лайнер «Эльба» отплыл в конце сентября из Саутгемптона, закончилось только первое действие пьесы. Конан Дойл в очень маленькой шапочке с развевающимися на ветру усами стоял у поручней рядом с распрямившим спину Иннесом, когда в пустынной саутгемптонской бухте прозвучал гудок лайнера.

И он, и Иннес знали о том, что на борту корабля могут столкнуться с враждебностью немцев. На капитанском обеде весь салон был увешан немецкими и американскими флагами, но не было ни одного английского флага, что привело их в ярость. Они нарисовали английский флаг — «Юнион Джек» — на листе бумаги и прикрепили его надо всеми другими. Но он подружился со всеми пассажирами и писал Хорнангу «от Гольфстрима, где кишит треска», что не верит в возможность работать во время путешествий.

Потом в суете нью-йоркского порта кто-то громко спросил: «Полагаю, это доктор Конан Дойл?» И началась суматошная неразбериха.

Нью-Йорк, хотя он и не был еще городом небоскребов, уже поражал англичан: город из бетона, и в то же время изнеженный, с водопроводом, телефонами, электрическими огнями. Его многоцветье — неба, облаков, очертаний зданий — было таким же ярким и резким, как в стереоскопе. С вокзала Джерси-Сити поезда компании «Пенсильвания лимитед», у которой, как говорят, были самые комфортабельные в мире вагоны, за двадцать четыре часа могли домчать вас до Чикаго; в поезде вам предложат побриться, или же вы могли наслаждаться новой роскошью — застекленным вагоном для туристов. Импресарио Конан Дойла майор Дж. Б. Понд, с огромной головой и в больших очках, с развернутой веером бородой, восторженно заключил прибывшего в свои объятия.

«Доктор, — сказал он торжественно, — это будет нечто. Перед тем как мы поедем на Запад, мы пройдем испытание в баптистской церкви Распятия на западной стороне 57-й улицы».

В ночь на 10 октября церковь была заполнена почитателями. Они пришли даже не столько для того, чтобы послушать лекцию, сколько чтоб увидеть его. Как всегда рассеянный в том, что касалось одежды, он в последний момент потерял переднюю запонку для воротничка и вышел на помост с почти развязанным галстуком и воротничком, который торчал где-то под ухом. Майор Понд быстро это дело подправил. Представивший его Гамильтон Райт Мэйби нарисовал ужасную картину мертвого Шерлока Холмса, лежащего в Рейхенбахском водопаде. Затем поднялся нервничавший автор. Причину, по которой аудитория устроила ему оглушительную овацию в конце «Чтений и воспоминаний», можно найти в отчетах прессы.

«Этот человек выступал так, — писала нью-йоркская газета «Уорлд», — что сам Шерлок Холмс сказал бы, что это «приятный парень»; человек благородный, потому что он говорил мелодичным, сердечным, благожелательным голосом; кроме того, человек скромный, потому что неодобрительно высказывался о самом себе; скромный также потому, что из украшений на нем были только маленькая запонка и защелка, удерживавшая цепочку от часов».