«На него наводила ужас мысль об уничтожении документов, особенно касающихся тех дел, с которыми он был связан в прошлом, — пишет доктор Ватсон. — Только раз в год или два он собирался с силами, чтобы записать их краткое содержание и привести в порядок… Из-за этого документы накапливались из месяца в месяц, вся комната загромождалась пакетами с рукописями, которые ни в коем случае нельзя было жечь и которыми мог распоряжаться только хозяин».

Доктор Ватсон имел право говорить так о своем собственном создателе. К моменту смерти сэра Артура Конан Дойла в 1930 году в Уиндлшеме по всему дому, не говоря уж о зашторенном красными занавесками кабинете, собралось огромное количество бумаг. Однако к 1946 году все они были обработаны и приведены в порядок. Поскольку большинство материалов никогда не публиковалось, биографу необходимо сделать несколько вступительных замечаний.

Это — история жизни, полной приключений, иногда даже мелодрам. Пускаться вскачь и рисовать все в ярких красках означало бы неверно представить самого этого человека. И, пожалуйста, не надо думать, будто эта книга — вымысел или же биография в форме романа.

Факты — упрямая вещь. События описываются здесь именно так, как они и происходили. Если говорит Конан Дойл, то это — его собственные слова, почерпнутые нами из писем, записных книжек, дневников, подлинных газетных публикаций или из писем, обращенных к нему. Когда описывается обстановка в комнате, приводится сцена во время грозы или когда он царапает заметки на театральной программке, — всему этому есть документальные подтверждения.

В текст включены даты всех важных писем и документов. Когда речь идет о временах отдаленных, переписка является единственно подлинным отражением жизни (всего насчитывается, например, 1500 его писем матери). Мемуары же носят расплывчатый и порой неточный характер. Даже автобиография человека может содержать неточности, когда он оглядывается назад. Но там, в старых бумагах, царят живые эмоции; это именно то, что он чувствовал в то время, когда в жилах быстро бежала кровь. Это — сама правда. Эти письма заботливо сохраняли его мать, брат Иннес, сестра Лотти, дети и прежде всего покойная леди Джин Конан Дойл.

Но мы имеем дело не только с прошлым. Самую большую признательность я должен выразить господину Адриану Конан Дойлу, на протяжении двух лет помогавшему мне в работе, которую без его содействия я не смог бы осуществить; почти в такой же мере это относится к господину Деннису Конан Дойлу и мисс Мэри Конан Дойл.

От всей души я хочу поблагодарить господина X. Сарджента из Центральной библиотеки Портсмута за протоколы ее заседаний, которые дали нам возможность установить личность доктора Ватсона; моего старого друга господина Ривза Шоу, сменившего Гринхоу Смита н^ посту редактора журнала «Стрэнд», за письма Гринхоу Смиту; госпожу Реджинальд Смит, чей муж тесно общался с Конан Дойлом в фирме «Смит, Элдер энд К°»; доктора Кэткарта Брюса и доктора Карнеги Диксона, каждый из которых хорошо знал Джозефа Белла. Благодарю также сэра Хьюма Гордона; подполковника Артура Вудроффа; господина С.В. Хэрна; сотрудника британского посольства в Вашингтоне господина Рональда Р.Б. Бэннермэна; госпожу Барбару С. Виндзор, племянницу майора Артура Гриффитса; господина Дж. Дж. Кьюбитга; господина Дж. Норриса Эванса; господина Бэйсила Готто; господина Лайонела Джайлса; лорда Горелла; а также всех, кто прислал мне письма, любезно предоставив информацию и свои предложения.

Ну и конечно же архивы, в которых хранятся подлинные голоса прошлого. Если Г. Дж. Уэллс выражал удовольствие, король Эдуард VII представлял новый закон или Уильям Дж. Бернс высказывал предположение о существовании заговора — за всем этим мы можем проследить благодаря документам. В основном мы имеем дело с событиями 1869–1919 годов. Мне пришлось лишь отредактировать материалы и систематизировать их.

Джон Диксон Карр

Однажды в летний полдень 1869 года среднего возраста джентльмен сидел за акварелью в маленькой, вычищенной столовой рядом с кухней в доме номер 3 на улице Сьенес-Хилл-Плейс в Эдинбурге. Он размышлял о событиях последних двадцати лет.

Это был высокий мужчина с шелковистой, спадающей на жилет бородой, густой шевелюрой, обрамляющей лоб, и манерами слишком скромными и робкими для человека столь незаурядной внешности. Его жена старалась, чтобы он был одет хоть небогато, но прилично. Лишь в его глазах, когда он поглядывал по сторонам и в направлении кухни, можно было заметить выражение юмора и проницательность.

Рисовать было темно. Над Эдинбургом нависла дымка, дул восточный ветер, монотонно моросил мелкий дождь. Но не это явилось причиной, по которой человек в долгополом фраке отложил в сторону кисть, стараясь не запачкать красками дубовую кухонную мебель Мэри. Через приоткрытую дверь в соседнюю комнату он слышал глухие хлопки щетки о каминную решетку, которую чистила его жена. За этими звуками слышались слова, которыми она поучала их десятилетнего сына Артура.

««Рада заметить, мой милый мальчик, что Холдер намного улучшил твой французский, — говорила Мэри. — Если не возражаешь, сейчас мы обратимся к предмету не меньшей важности».

Итак, Чарльз Элтамонт Дойл оглядывал свою прошлую жизнь.

Он вспомнил себя, когда двадцать лет назад прибыл из Лондона на железнодорожную станцию среди зеленых лугов. Поскольку он был младшим сыном в знатной семье, его перспективы казались неплохими. Его назначили помощником господина Роберта Мэтисона, возглавлявшего ее величества Управление работ, с первоначальным окладом 220 фунтов стерлингов в год. Обратите внимание — первоначальным! Архитектор по профессии, Чарльз Дойл полагал, что обязанности его будут главным образом связаны с архитектурой. Поэтому у него должно оставаться много, свободного времени, чтобы уделять внимание занятиям живописью, к которой у него был талант, как это делали братья. В голове роились планы, связанные с божественными, комическими, гротескными сюжетами. Он с интересом осваивал Эдинбург и писал отцу длинные письма с чернильными зарисовками. На него произвел сильное впечатление возведенный на скале серый замок; он восхищался высокими, спускающимися с гор домами Кэнонгейта, «своего рода рая для влюбленных в живописные пейзажи», но его оттолкнул вид дворца Хоулируд, который чем-то напоминал ему то ли тюрьму, то ли сумасшедший дом.

Людям, с которыми он встречался (большей частью благопристойные католики), нравился этот застенчивый молодой человек, а ему нравились они. Но некоторые черты шотландского характера поначалу сильно озадачивали его.

Он никак не мог забыть свой первый новогодний вечер, когда после продолжавшихся до полуночи торжественного чаепития и бесед на религиозные темы весь Эдинбург вдруг настолько невероятно запьянел, что к двум часам на улицах как будто начался шабаш ведьм. Шумные толпы шотландских горцев, появившись неизвестно откуда, плясали в гостиной госпожи Макдональдс. Испытывая нехорошие предчувствия, Чарльз вызвался проводить до дому двух юных особ.

«Дорогой сэр, — сказал его друг господин Маккарти, вынимая из кармана кастет, — возьмите это. У меня есть еще один для себя».

«Вы думаете, придется драться?»

«Конечно, дорогой сэр. Размозжим башку каждому, кто попытается напасть на нас; и я не сомневаюсь, что мы благополучно проводим девчат».

А потом, в августе 1850 года, произошло великое событие, всколыхнувшее весь его патриотический пыл. Да, действительно, большая часть утомительной работы, из месяца в месяц состоявшей из вникания в пустяковые детали, ложилась на его плечи. В восемнадцать лет он был слишком восторжен, чтобы замечать это. Королева и принц Альберт с детьми собирались нанести визит в Эдинбург.