Кошмар становился все сильнее; начался орудийный обстрел Вердена. Конан Дойл, все взвесив, уже пришел к определенным выводам.

Задолго до своей смерти Лили Лодер-Саймондс обрела способность автоматического письма. «Это, — объяснял он в последующей речи, — представляет собой некую силу, которая овладевает ее рукой и пишет то, что предположительно исходит от мертвых».

Он не верил в это и на протяжении нескольких недель продолжал наблюдение. «К автоматическому письму, — замечал он, — всегда следует относиться с подозрением, потому что легко обмануться. Как можно сказать, что она не драматизирует бессознательно черты своей индивидуальности?»

Лили Лодер-Саймондс, высокая светловолосая женщина с чувствительным темпераментом, потеряла трех братьев и друга в лице Малкольма Леки. Эти послания будто бы исходили от одного или другого из четверых молодых людей. Некоторые из них оказались точными. «Послания были полны военных подробностей, которые девушка не могла знать. Один из братьев рассказывал, что он встретил бельгийца, называл его имя, и мы обнаружили, что все так и было». С другой стороны, многие послания были неточны. Он находился под впечатлением, но дальше этого дело не шло.

Потом случилось что-то еще. Он сам получил послание. «Наконец я избавился от сомнений».

Мы отмечали его глубокую неприязнь к выступлениям или написанию для публики всего слишком интимного и личного. Что это было за послание, он не говорит в своих книгах или в выступлении, цитату из которого мы привели. Он рассказывал об этом только дома, да и то не все.

Это было послание от Малкольма Леки. Это было воспоминание или напоминание настолько личного характера, что о нем нельзя было знать никому на свете, за исключением Малкольма Леки и его самого. Он нашел в этом объективное доказательство, которого искал на протяжении почти тридцати лет.

В «Новом откровении», написанном два года спустя, он рассказывал об этом и предыдущих явлениях:

«В агонизирующем мире, слыша каждый день о гибели цвета нашей нации, ушедших в ранней юности, видя жен и матерей, у которых нет ясного представления о том, куда ушли их любимые люди, я, кажется, внезапно увидел, что предмет, которым я так долго занимался попусту, — это не только изучение силы, находящейся за пределами правил науки, что это нечто огромное, пролом в стенах между двумя мирами, прямое неоспоримое послание из потустороннего мира, зов надежды и руководство роду человеческому во времена великой печали…

Телефонный звонок сам по себе — это очень детская штучка, но он может быть сигналом об очень важном послании. Кажется, что все эти явления, большие и малые, были телефонными звонками, бессмысленными сами по себе, но они сигнализировали человеческой расе: «Пробудитесь! Будьте в готовности! Будьте начеку! Вот вам ориентиры. Они приведут к посланию, которое желает направить Бог…»

Его обращение к вере в общение с мертвыми может быть отнесено к периоду между началом сентября 1915 года (ответ «Сайкик газетт») и началом января 1916 года (смерть Лили Лодер-Саймондс). С того времени он начал постигать религиозное значение этого открытия.

«Объективная сторона перестала представлять интерес, потому что. после принятия решения конца не было. Религиозная сторона явно представляла несравненно большую важность». Религиозная сторона. Долгие поиски и наконец (дай Бог) открытие!

В его кабинете в «Уиндлшеме», с левой стороны стены напротив письменного стола, располагалась каминная доска, край которой был превращен в своего рода фамильную святыню. Там были фотографии, награды тех, кто погиб в боях. Часто вечерами с занавешенными шторами, чтобы свет не был виден с «цеппелина» или самолета, он усаживался за письменный стол и писал заметки в своем дневнике.

Вот одна из них, датированная весной 1916 года:

«Дыхание духа можно ощутить сегодня в этой комнате с такой же легкостью, как оно сквозило в Иерусалиме. Бог не умер две тысячи лет назад. Он здесь и сейчас… Единственно прочной и вечной является память о том, что мы обсуждали сегодня, мост через смерть, уверенное непрерывное путешествие в потустороннем мире».

Он подошел к третьему важнейшему поворотному пункту в своей жизни.

Теперь двери в полемику были открыты. И до того, как достигнет полной силы и затихнет гром Первой мировой войны, надо сказать несколько слов о последнем периоде жизни Конан Дойла.

Автор этой биографии не приверженец спиритизма. Спиритизм — это не тот предмет, по которому он считает себя компетентным выражать мнение. Но религиозные взгляды биографа, как можно предположить, не должны иметь ни малейшего значения для выполнения его задачи. Он должен пытаться представить, как бы это ни было несовершенно, живой образ единственного человека, о котором идет речь: что он говорил, что он думал, во что он верил.

В этих обстоятельствах биограф не может выступать с комментариями о будущей жизни, выходя за пределы того, что об этом думал его главный герой. Но ему не запрещается комментировать его жизнь. И необходимо рассмотреть некоторые неверные представления об Артуре Конан Дойле.

Часто даже сегодня мы слышим, как Конан Дойла изображают хорошим человеком, который сбился с пути. Его изображают нам человеком, который страдал от тяжелых потерь, утратил эмоциональное равновесие и цепкость ума и моментально «принял» спиритизм подобно тому, как старая дева принимает готовые лекарства.

«Что бы сказал на это Шерлок Холмс?» — восклицают некоторые.

Что ж, давайте посмотрим. Давайте попробуем изучить его в период между началом войны в 1914 году и его публичном объявлении о своей вере в 1916 году.

Тех, кто читал об этом периоде, не понадобится убеждать в том, что он пришел к спиритизму не с завязанными глазами. Он изучал этот предмет на протяжении почти тридцати лет, прежде чем принял решение. Да, он страдал от тяжелых утрат, — но не роковых, — и он глубоко чувствовал агонию переживавшего хаос мира. Поэтому закономерен вопрос: повлияла ли война на его решение? Превратила ли она его в помешанного мистика, легковерного и неспособного видеть реальность?

Давайте проведем проверку практической жизнью. Эта же самая война, в которой гибли люди, разожгла страсти, деформировала зрение, омрачила рассудок, лицом к лицу столкнула страну с новыми угрозами и неопробованным опытом владения оружием. Поэтому мы можем проследить за делами и словами Конан Дойла (так же, как могли бы проследить за делами кабинета министров) и взять на заметку то, что он тогда говорил.

О германской армии в то время, когда убивали его близких: «Представьте себе эту замечательную сцену победы, которая известна по всему отечеству как «великое время». О солдатах: «Голову надо защищать каской, подобной той, которую разработали французы». О моряках:

«Неужели действительно невозможно придумать что-то такое — хотя бы надувной резиновый пояс, — чтобы дать им шанс в воде?» О воздушных налетах: «Невозможно представить себе ничего такого, что в большей степени стимулировало бы и укрепляло национальное сопротивление».

Видите ли вы здесь какие-либо признаки эмоциональной неуравновешенности? Это что, сумасшедший, который сквозь туман гонится за исполнением своих желаний? Мог ли человек, который предвидел такого рода оружие, стать лишенным рассудка от последствий его применения?

Вот об этом мы должны помнить, когда кто-то вопит: «О, он был легковерен». Был ли? По всем имеющимся свидетельствам, относящимся к тому же 1916 году, он никогда не обладал более острым умом и ярко выраженными способностями. Парапсихологический опыт был интимным личным напоминанием, о подлинности которого мог судить только он сам. Может быть, он был прав в том, что касается спиритизма. Возможно, был не прав. Но никто не может сказать, что он был не прав в отношении чего-либо еще.

Поэтому в том, что касается парапсихологии, давайте соглашаться или не соглашаться, но соблюдайте чувство пропорции. В этом человеке было нечто большее, чем жизнь: какое-то качество, выходящее за пределы рыцарского Духа, какие-то яркие проявления, не поддающиеся анализу. Вы можете это почувствовать. Вы можете это почти потрогать. Но в то же время это невозможно выразить словами человеку земному (подобному биографу).