На него теперь была возложена настоятельная обязанность, гуманистическая обязанность. В руинах наступил мир. Боль потерь обострялась в тишине, когда у мужчин и женщин появилось время для воспоминаний. Более чем когда-либо стало необходимо доносить до людей его послание: «Они не мертвы».

Его книга «Новое откровение» была напечатана в июне 1918 года. В ее развитие «Живая весть» должна была появиться чуть более года спустя. Как только он закончил свою шеститомную историю войны, за которую не принял никаких авторских гонораров, чтобы она была дешевле для бывших военнослужащих, он собирался посвятить все свое время, всю энергию и таланты делу спиритизма. И более того.

Впоследствии он никогда не забывал ночь, проведенную в Мертире, Уэльс, на вилле господина Саути. Он и Джин выехали из дома в темноте после спиритического сеанса.

Позади них небо освещал Даулейский металлургический завод, впереди мерцали огни города. Его голова шла кругом, тело трепетало. Как всегда, инстинктивно он схватил за руку Джин.

«Боже мой, если бы они только знали, если бы они только могли знать!»

Это был крик души. Возможно, в нем заключалось начало его решимости сделать так, чтобы это жизненно важное послание пошло дальше Британии, дальше помеченной карты, висевшей на стене его кабинета; он должен донести его своим собственным голосом до каждого уголка мира.

Но опыт Мертира пришел позднее. С самого начала, с того момента, когда он мог сказать, что знает, он все рассказал Джин. И оба они хорошо понимали, что будет означать его защита спиритизма.

С момента его публичного признания веры в «Лайт» и сочувственного отклика на «Раймонда» сэра Оливера Лоджа в «Обсервер» за 26 ноября 1916 года уже выражались удивление и скептицизм. Это, должно быть, мимолетное увлечение. Это не может быть серьезно. Чувство было тем же самым, но теперь оно усиливалось до грани гнева, как это было, когда он очень мягко выступал в 1901 году.

«Конан Дойл, поборник здравого смысла? — раздавались восклицания. — Конан Дойл, кто-кто, только не он!»

Это «кто-кто, но не он» выражало обиду. У нас, которые представляют публику, мозги как у карикатуриста. Мы должны наклеить ярлык и сохранять его, иначе не знаем, где мы находимся. Вы назвали Крукса, Лоджа или Рассела Уоллеса? Они, как признавалось, были почитаемыми людьми науки, но они соответствуют Рассеянному Профессору из комической газеты, который дал шесть пенсов на чай своей жене и на прощанье поцеловал привратника. Они были изолированы от жизни, им позволялись такого рода слабости. Но Конан Дойл?

Этот человек играл в боулинг с У.Дж. Грейсом, он обыграл У.Дж. Грейса, что в Америке было бы равносильно победе над Таем Коббом. Он мог отлично играть в бильярд и не сдаваться в любительском бою с боксером-тяжеловесом. Он создал Шерлока Холмса. На протяжении четверти века он вырисовывался как широкоплечий и крепкий англичанин, вокруг которого не было никакой чертовщины.

Что же произошло? Что сделало этого человека больным?

Обо всем этом он хорошо знал. Он мог бы стать самым знаменитым новообращенцем спиритизма, мишенью для любого, потому что он был самым потрясающим новообращенцем. Но и, конечно, стоял вопрос денег.

Вопрос о его доходах должен быть отброшен. Он теперь был самым высокооплачиваемым из всех авторов рассказов при оплате в десять шиллингов за слово. Изредка он мог написать рассказ — у окна в его кабинете стоял бюст Холмса, который был с ним со времен Норвуда, — но очень немного рассказов и ни одного романа, если только он не был связан с парапсихологией. Он должен мало писать того, что не касается книг по парапсихологии, статей по парапсихологии, аргументов, относящихся к парапсихологии. Если же он читал лекции, то в качестве оплаты мог принять только свои собственные расходы. Откуда же из прошлого доходят до нас, читателей, строки?

А почести?

В 1919 году ему исполнилось шестьдесят лет. Если все пойдет своим чередом, он мог надеяться еще на десять лет продуктивной писательской деятельности, прежде чем наступит старость и начнется отдых. До нас доходит письмо. «Могу представить себе человека в конце длительной и успешной карьеры, — писал он в 1902 году, — который принимает звание пэра как знак того, что его работа сделана и получила признание».

На протяжении какого-то времени ходили неопределенные слухи о возведении его в пэры, но пока они не выкристаллизовались. Это доставило бы ему радость, и, видит Бог, они доставили бы радость Мадам, которая теперь так резко была настроена против его веры в спиритизм.

Если бы такие слухи превратились в нечто большее, чем сплетни, подразумеваемым условием пэрства мог бы быть отказ от его миссии для человечества. В таком случае выбора бы не было; от звания пэра надо отказаться. И он откажется!

Но одно причиняло боль. Перед одним было труднее всего выстоять, если бы он смог выстоять. Он потеряет друзей.

«Это человек, — писал некоторое время до этого Дуглас Слейден, — в котором в случае любого кризиса люди его профессии будут видеть лидера. В Лондоне немного людей, которым не была бы знакома эта крупная фигура, круглая голова с выдающимися скулами, бесстрашные голубые глаза и грубовато-добродушное лицо. Он самый популярный оратор (сказали бы об этом сейчас?), обаятельный и забавный в лучшие времена, резкий и убедительный в случае кризиса. Из современных писателей он более всех заслуживает звания великого человека».

И лишь незадолго до этого американский писатель в детройтской газете «Фри пресс», вспоминая о его визите туда в 1894 году, называл его «мудрым советчиком по важнейшим вопросам, спасением для друзей, которые нуждаются в его помощи».

Что ж, маловероятно, что такие чувства они будут высказывать и в дальнейшем.

Он потеряет большинство из своих друзей. И не по их вине. Кто может их винить, если им стало с ним некомфортно, если они чувствовали себя неловко, когда он говорил им о парапсихологии? Не будет больше в «Уиндлшеме» вечеров с портвейном для видных деятелей в области права, литературы, приключенческого жанра. У них было право иметь свои взгляды, а у него — свои. Но вопрос состоял не в том, чтобы что-то рассматривать, решать или теоретизировать. Он знал.

«Зная это, — сказал он Джин, — мы должны быть готовы принять то, что они говорят. Для тебя это имеет значение?»

«Никакого значения, если ты веришь, ты должен так поступить».

«Я не могу сделать ничего другого. Меня привела к этому вся моя жизнь. Это величайшая вещь в мире».

И старый победитель, которого любили так многие, но поддерживали так немногие, взялся за меч для того, чтобы повести свою последнюю великую битву.

На протяжении одиннадцати лет его меч не знал отдыха. На протяжении одиннадцати лет в изменившемся послевоенном мире вся его невероятная энергия выплескивалась в поездки куда угодно, выступления где угодно, бросание вызова любому оппоненту, в работу почти без отдыха, в то, чтобы быть неиссякаемым источником силы и света.

«Так не может продолжаться вечно, — не переставали говорить ему медицинские консультанты. — Человек вашего возраста…»

Его возраста? Для него, человека, который каким-то образом сочетал в себе зрелость и добросердечие шестого десятка с энергией тех времен, когда ему было тридцать или тридцать с чем-то, это не было вопросом возраста. Вопросом было то, что надо было делать. Вся его работа, как он говорил, привела его вот к чему: он был в начале своей жизни.

«Я сегодня хочу выступить перед вами на тему, которая касается судьбы каждого мужчины и каждой женщины в этом зале. Нет сомнения в том, что Всемогущий Бог, поместив ангела на Кинг-Уильям-стрит, мог бы обратить вас к спиритизму[9]. Но закон Всемогущего Бога состоит в том, что мы должны пользоваться собственным умом и сами находить свое спасение; и это для нас совсем не просто».