И вот в такой пахучей атмосфере москвичи еще и умудрялись шутить, завидя ассенизационный обоз, похожий издалека на пожарную команду, остряки кричали золотарям: «Где пожар? Где пожар?» Наполнив кадки зловонным содержимым доверху, так, что все расплескивалось на мостовые, золотари ехали все это дело сливать за городскую черту, за Камер-Коллежский вал, прямо за городские заставы, ту же Серпуховскую или Преображенскую. По этой причине дышать там было нечем. «Подъезжая к Москве на лошадях, затыкали носы от зловония, распространявшегося свалками нечистот, и даже когда уже были железные дороги, в вагонах к этому случаю закрывались окна. Историк Соловьев в этом отношении сравнивал Москву с Сатурном, вокруг которого тоже есть кольцо»^{122}, — вспоминал Н. И. Кареев. А бывало, сливали канализацию прямо в Москву-реку, что за Симоновой слободой, в нижнем течении реки, куда уже до этого попадали жидкие отходы промышленных предприятий города. В своем непередаваемом сочетании и гармонии все эти подарки цивилизации разносились с соответствующим запахом и по всей Московской губернии.

В то же время использование частной земли для слива канализационных отходов становилось надежным источником постоянного дохода, выплачиваемого ее хозяевам из московского бюджета. В самом деле, а почему бы не использовать для этого собственную дачу? Это было гораздо выгоднее, нежели сдавать ее на лето. А соседи — ничего, потерпят. А еще можно перекопать удобренную таким образом землю и засадить ее овощами, которые затем не есть самому, а продавать на рынке. И не беда, что выращенная таким образом картошка жутко воняла — это выяснялось при ее варке, когда счастливый обыватель приносил ее, купленную им по дешевке и такую большую и аппетитную на вид, домой. Ищи потом этого продавца.

Когда обоз на рассвете возвращался уже с опустошенными кадками в город, тоже шутили. «Рано утром и поздно вечером мимо наших окон громыхал обоз с бочками — на козлах, укрепленных длинными эластичными жердями к ходу полка, тряслись «золоторотцы», меланхолически понукая лошадей и со смаком закусывая на ходу свежим калачом или куском ситного. Прохожие тогда отворачивались, затыкали носы и бормотали: «Брокар едет». Часто в эту пору мелькали на улицах бочки с питьевой водой, развозившие свой товар по домам, лишенным удобства водопровода»^{123}, — вспоминал Юрий Бахрушин. Между прочим, выражение «дойти до ручки» происходит от золотарей: это они своими грязными руками держали калач за ручку, чтобы не испачкать всю булку.

И Шухов, и его соседи обязаны были платить за вывоз канализации. Но если Владимир Григорьевич исправно отсчитывал свои кровные рубли за коммунальные платежи, то некоторые несознательные граждане закапывали отходы жизнедеятельности прямо во дворе, значительно ухудшая санитарно-эпидемиологическую обстановку. Таких пытались штрафовать. Еще при генерал-губернаторе князе Долгоруком размер штрафа установили в 500 рублей, предусмотрели и трехмесячный арест. Но и здесь москвичи находили выход из положения. Почти в то же время, что Шухов купил дом в Медвежьем переулке, недвижимость в Замоскворечье приобрели и родители Юрия Бахрушина: «После приезда моих родителей из своего заграничного путешествия 1900 года они переехали со мной в новый, только что отстроенный дом, в котором и протекла моя последующая жизнь. Дом этот был воздвигнут рядом со старым зданием, в котором я родился на месте знаменитых королевских садов, занимавших целый квартал. Сад этот был того же типа, что и деда Носова, но еще более обширный, также с оранжереей, огородом, фруктовым садом, беседками, цветниками и прочими купеческими затеями, вызванными игнорированием дач и нелюбовью к передвижениям. Старуха Королева, продавая владенье, как особым достоинством своей земли хвасталась перед покупателями наличием поглощающих колодцев. Конечно, это сообщалось по секрету, так как это «достоинство» уже преследовалось тогда законом. Поглощающие колодцы были своеобразные скважины в земле, обладавшие способностью всасывать в почву все, что в них попадало. Благодаря этому владельцы участков с такими особенностями грунта были избавлены от трат по вывозу мусора со своего владения. Вся эта отвратительная грязь сваливалась в колодец и исчезала. А там дальше владельцу было наплевать, что впоследствии это попадало в подземные ключи, питавшие многочисленные тогда колодцы питьевой водой. Впоследствии эти поглощающие скважины чуть не сыграли с нами дурную шутку»^{124}.

И уже крайностью было, когда ночами отдельные москвичи выливали содержимое выгребных ям непосредственно на улицу, а лучше — если сразу в местную речку, в Яузу, Неглинку или какую-другую водную артерию. Подобная нелегальная канализация была обнаружена в свое время в Катковском лицее и Голицынской больнице, что уж говорить про мещан.

Первобытной была и уборка мусора, кучи которого постоянно возникали то тут, то там. И эта традиция — вываливать всякую грязь на улицы была живуча в Первопрестольной, что роднило ее и с другими европейскими городами, где непременно следовало по крайней мере одну руку держать свободной — дабы ею зажимать нос. Можно понять гоголевского городничего, сетовавшего, что «возле того забора навалено на сорок телег всякого сору. Что это за скверный город! только где-нибудь поставь какой-нибудь памятник или просто забор — черт их знает откудова и нанесут всякой дряни!». Со времен «Ревизора» мало что поменялось. Мусор копился месяцами, залеживался до зимы, замерзал, а по весне напоминал о себе ни с чем не сравнимым запахом.

По причине захламленности в Москве была и тьма крыс. Художница Валентина Ходасевич запомнила на всю оставшуюся жизнь увиденное ею однажды на берегу Москвы-реки отвратительное зрелище: «Москва-река текла тогда в естественных своих берегах — земля, песок и трава, кое-где свалки мусора. Отец сказал: «Ну, теперь смотри на большой длинный дом на другой стороне реки, смотри на соединение дома с землей, и ты увидишь…» Не успел отец и договорить, как я увидала, что кто-то невидимый разворачивает вдоль всего длиннющего здания (это были интендантские склады) черный ковер, который быстро раскатывается по набережной, спускается вниз к Москве-реке и странно шевелится внутри себя, спускаясь по откосу, покрытому молодой зеленой травкой с проплешинами земли и песка. Передняя кромка «ковра» понемногу делается зигзагообразной, а дальние отрываются в отдельные куски, и все несется лавиной к воде и в воду… Это крысы. Миллионы крыс вышли на водопой. Сначала я очень испугалась — не переплывут ли они реку и не полезут ли на нас, но отец меня успокоил — этого не будет: они, напившись и поплавав, вернутся домой в склады, где им неплохо — там они живут и «обедают»^{125}.

Отдельная проблема в Москве той эпохи — малое число общественных туалетов и неразвитость культуры поведения в городе как таковой. Нужду справляли где попало — в переулке, подворотне, подъезде и т. д. Как сообщал путеводитель 1881 года, «каждый дворник обязан указать всякому это место, чего следует, однако, избегать, так как указываемые места большею частью неопрятны. Удобнее всего зайти в первую попавшуюся, только не 3-го разряда, гостиницу, дав предварительно швейцару или коридорному на чай 5 или 10 копеек. Ватерклозет общий, довольно чистый, на Ильинке против Биржи, сзади Новотроицкой гостиницы на узкой Певческой пинии, в проходных сенях, где спуск в подвальный этаж»^{126}.

Не все горели желанием раскошеливаться на отправление естественной нужды, куда проще забежать в тот же Медвежий переулок… И потому даже спустя полтора десятка лет старожилы удручались. «Москва доныне, несмотря на водопровод и канализацию, не может добиться чистого воздуха, — писал юрист Н. В. Давыдов, — и к иным дворам лучше и сейчас не подходить. Места стоянок извозчиков, дворы «постоялых», харчевен, простонародных трактиров и тому подобных заведений и, наконец, все почти уличные углы, хотя бы и заколоченные снизу досками, разные закоулочки (а их было много!) и крытые ворота домов, несмотря на надписи «строго воспрещается», были очагами испорченного воздуха…»^{127}