О последних днях короля в Нойшванштайне баронесса рассказывает:
«Да, верно, что мой отец приложил все силы, чтобы освободить Людвига II. Сначала он пытался убедить короля ехать с ним в столицу, в Мюнхен, и даже созвать там народ на его сторону. Король подписал призыв, манифест баварскому народу, согласно которому он, король, верен своему народу, что его ошибочно считают безумным, и приказал отцу этот манифест разослать. Через некоторое время этот призыв был, как известно, конфискован и больше не мог быть опубликован. Причиной, по которой король тогда не последовал просьбе моего отца, был, вероятно, тот факт, что Людвигу недоставало необходимой энергии. <…> Если бы вокруг него было бы больше таких людей, как мой отец, всё было бы по-другому. О самоубийственных намерениях в эти последние роковые часы Людвиг II ничего моему отцу не говорил.
Когда король не смог решиться на поездку в Мюнхен, мой отец предложил ему план побега через границу в Ройтте, в соседнюю Австрию. Всё было подготовлено для этого. Почему король уклонился от этого выхода — об этом мой отец никогда не говорил.
Я оспариваю заявление, что король был душевнобольным, после рассказов моего отца: его жизнь можно описать, как «комплекс одиночества», можно назвать некоторые причуды характера, но больным король не был! У него была только широкая душа, которая в конечном итоге всеми была отвергнута. Просто он был одиночкой»[123]{163}.
Вернемся к свидетельству очевидца, тем более что следующий эпизод посвящен тому же графу Дюркхайму:
«Граф Дуркгейм-Монмартен был прежде адъютантом у принца Арнульфа. В 1880 году он женился на русской, графине Бобринской. Принц стал ухаживать за молодой графиней, и граф Дуркгейм раз перехватил любовную записку принца к его жене. Дело грозило кончиться дуэлью; но жена графа и его сестра бросились за помощью к королю, который устроил дело миролюбиво, а графа взял к себе во флигель-адъютанты (описываемые события происходили в 1883 году. — М. З.).
Граф был тоже за то, чтобы король ехал в Мюнхен; тем более что еще раньше, обратившись за советом к Бисмарку, он получил от него ответ, в котором Бисмарк советовал королю ехать в Мюнхен самому «защищать свое дело». Бисмарк бил наверняка, зная, что Людвиг, при своей гордости, не поехал бы в Мюнхен именно для «этого дела», являясь как бы в качестве подсудимого перед своими судьями! А Бисмарк между тем не переставал разглашать кругом: «Если король не поедет в Мюнхен, то тем докажет, что он сумасшедший!» (Обвинения в адрес Бисмарка беспочвенны; мы помним, что он искренне пытался помочь Людвигу II и поездку в Мюнхен действительно считал единственно возможным выходом из положения. — М. З.)
В ожидании решения короля на поездку в Мюнхен граф Дуркгейм от его имени написал прокламацию к народу и послал телеграмму в Кемптен с вызовом оттуда стрелкового батальона, готового явиться на защиту короля. Но телеграмма попала в руки Майру, который сделал на ней прибавку об остановке. Изумленный такой двойственностью командир, не зная ни о чем происшедшем, обратился за разъяснением в военное министерство. Ответ, конечно, последовал отрицательный в отношении первого распоряжения, а графу Дуркгейму послан был из военного министерства приказ тотчас явиться в Мюнхен. Он не обратил сначала внимания на этот приказ; но когда пришел второй, обвинявший его в нарушении дисциплины, он показал его королю, и король отпустил его: это было их последнее свидание!.. По приезде в Мюнхен граф тотчас же был арестован и посажен в военную тюрьму; а через несколько дней разбиралось его дело, по которому он был признан изменником страны и верховной власти (напомним, что на самом деле граф провел в тюрьме всего десять часов. — М. З.). <…> Между тем король, довольный своей победой над первой комиссией, предоставил мюнхенским делам идти своим ходом. Увидя на другой день по отъезде графа Дуркгейма окружавших замок Нойшванштайн жандармов, король думал, что это те, которых граф вызвал для его охраны, не зная, что он сам под арестом. Но после 24 часов сильного возбуждения предшествующих дней — он впал в апатию, предоставив всё судьбе!
В это время у него стали являться мысли о смерти, которая избавила бы его от жизни, становившейся невыносимой. Утром 11 июня — пятница — прибыла по почте прокламация, объявлявшая регентство (принц Луитпольд принял регентство накануне. — М. З.). Никто из народа не хотел этому верить. Волнение в стране и на границе стало еще сильнее. «Что же, ты уже присягнул?» — спросил молодой жандарм другого. «Нет, — ответил тот спокойно, — я еще не желаю прослыть изменником!»{164}.
Народ между тем был готов на восстание. Когда сам Людвиг II узнал об этом, то возразил: «Я не хочу, чтобы ради меня жертвовали человеческой жизнью!»{165} Он сдался на милость судьбы и больше не думал о сопротивлении:
«Ему было известно, что в следующую ночь прибудет вторая комиссия в лице докторов и санитаров и он станет пленником в их руках. Он ходил взад и вперед по «тронной» зале, делая иногда вопросы своему служителю Веберу. «Веришь ли ты в бессмертие души?» — спросил он его и, получив утвердительный ответ, продолжал: «Я тоже верю. Я верю в бессмертие души и в справедливость Бога. Я много читал о материализме. Но все эти книги ничего не доказывают, и невозможно ставить человека на одну ступень с животным. Невозможно, чтобы с той высоты, на которой стоит человек, его можно было свести в ничто; это была бы потерянная жизнь; тогда не стоило бы жить!» «Если меня лишат короны, это будет горько, но мне будет еще прискорбней, если они провозгласят меня сумасшедшим! — сказал он дальше. — Конечно, я не перенес бы того, чтобы они поставили меня в такое положение, в котором находится мой брат Отто, которому может приказывать каждый сторож и грозить кулаком, если он не слушается». Парикмахер Гоппе рассказывал, что король всего более был возмущен тем, что его хотят объявить сумасшедшим. «Видали ли вы у меня припадки сумасшествия?» — спрашивал он с горечью»{166}.
Всю ночь шел проливной дождь, словно природа оплакивала несчастного короля. Он отослал всю прислугу и остался в замке один. Наверное, это были самые тяжелые часы в его жизни… На рассвете 12 июня новая комиссия во главе с доктором Гудденом беспрепятственно вошла в замок Нойшванштайн. Король казался обреченно-спокойным даже тогда, когда Гудден объявил о его пленении и препровождении для дальнейшего «лечения» в замок Берг. (Кстати, изначально планировалось перевезти Людвига в Линдерхоф, но прошел слух, что по дороге его собираются отбить восставшие местные жители. Кроме того, Гудден оценил преимущества содержания своего августейшего пациента именно в Берге: близость к Мюнхену позволяла ему самому не прерывать врачебную практику в столице.) Лишь когда санитары хотели схватить короля за руки, он гордо сказал: «Никакого насилия! Я иду добровольно»{167}. Эта трагическая сцена происходила в знаменитой готической спальне короля, в которой даже в наши дни некоторым туристам становится не по себе — такая атмосфера безысходности ощущается в этой комнате до сих пор.
Отъезд из Нойшванштайна состоялся в три часа пополудни: «Было приготовлено три кареты. В первую из них сел[и] доктор Мюллер[124] со своим ассистентом, камердинер короля и санитар. Во вторую карету сел король. Он был один; но ручки у дверец кареты были сняты, так что их нельзя было отворить изнутри. На козлах подле кучера сидел главный санитар, а по обеим сторонам кареты ехали верхами конюхи, которым было приказано не спускать глаз с короля, чтобы подметить припадок болезни. В третьей карете, сзади, ехал Гудден с жандармским капитаном и двумя санитарами. На протяжении всего пути вдоль дороги толпились люди, пришедшие проститься со своим королем. Многие плакали. Одна жительница Фюссена вспоминала, что «если бы король нам не то что слово сказал, а знак один подал, мы бы бросились да в куски разорвали бы тех, кто его захватил! Но он ничего не сказал…»{168}.
