По мнению многих ближайших слуг Людвига II, чьи высказывания собраны в книге О. Герольда «Последние дни короля Людвига II: Воспоминания свидетелей» (Gerold О. (Hrsg.) Die letzen Tage König Ludwigs II. Erinnerungen eines Augenzeugen. Zürich, 1903), кабинет-секретарь короля Шнайдер «положительно отвергал болезнь короля, говоря лишь о «чуткости нервов, не выносивших грубого прикосновения». С. И. Лаврентьева цитирует: «Вспышки же его гнева и неудовольствия относились к состоянию его здоровья, так как, при своем геркулесовом сложении, король иногда страдал головными и зубными болями, а также и желудочными, почему он был очень умерен в еде и питье. Вина он пил очень мало, только за большими обедами пил шампанское, чтобы придать себе более оживления; пива совсем не переносил. Циглер (имеется в виду Шнайдер. — М. З.) до последнего дня подолгу беседовал с королем и с энтузиазмом говорил о нем, прославляя его высокий образ мыслей, его стойкость в опровержении всякой несправедливости, его собственную справедливость. «С ним невозможно было интриговать против кого-нибудь, — говорил он, — он сейчас ловил и выводил человека на чистую воду!»^{154}. Так же остро Людвиг чувствовал, что над его головой сгущаются тучи, вот только не сумел противостоять своим врагам…

А вот еще одна цитата из книги с весьма показательным названием «Endlich völlige Klarheit über den Toddes König Ludwig II» («Окончательная и полная ясность относительно смерти короля Людвига II»), вышедшей ограниченным тиражом в Лейпциге почти сразу после смерти короля и представляющей собой еще один сборник воспоминаний наиболее близких к нему слуг. «Просмотрев тот обвинительный акт, — вспоминает ближайший к Людвигу служитель (к сожалению, С. И. Лаврентьева, по чьей книге мы цитируем этот труд, не называет его имени. — М. З.), — который подписали такие известные доктора, как Гудден и другие[117], конечно, можно признать короля душевнобольным. Но дело в том, что доктора подписали его, основываясь на донесении пары слуг (Хесселыиверта и Майра. — М. З.), не опросив других, постоянно при нем находившихся, которые не замечали ничего изложенного в акте. После смерти короля, когда газеты кричали обо всех подробностях акта, мы, впервые с ним ознакомясь, увидели всю ложность изложенных в нем фактов, на что я могу указать тотчас же. Никто из нас не видал, чтобы король преклонялся перед статуей Людовика XIV и заставлял своих слуг делать то же. Также ложен рассказ о том, что каждый день обеденный стол короля накрывали на 12 приборов для тех видимых только королем гостей, с которыми он будто бы громко беседовал, начиная с того, что за тем столом, за которым обыкновенно обедал король, не могло бы и поместиться столько приборов. (У любого посетителя замков Людвига есть возможность лично убедиться в правдивости этих слов: все обеденные столы короля довольно небольших размеров. — М. З.) Рассказывали, будто король последнее время, «как все сумасшедшие», был неопрятен за едой, ел всё руками и пр. Я же могу засвидетельствовать, что после каждого кушанья ему непременно, как и прежде, меняли приборы. Я никогда не видел тех ширм, через которые будто бы король разговаривал со своим секретарем. Рассказывая о его мнимых жестокостях в последнее время с прислугой (в своих вымыслах доходили до того, будто король, рассердившись на двух слуг, приказал их казнить, что и было тотчас же исполнено; делая из него не конституционного правителя, а всевластного падишаха!), приводили, между прочим, случай, как он, в порыве гнева выталкивая из комнаты молодого служителя, так придавил его дверью, что тот вскоре умер. Я спрашивал о том даже отца этого служителя, который сказал, что ничего подобного и не было; то же подтвердил другой служитель, про которого говорили, что он подвергся страшному гневу короля за то, что не выпустил из комнаты ту птицу, которую будто бы в своих галлюцинациях видел король. Наконец, рассказ о маске, в которой король будто бы приказал ходить Майру, тоже извращен. Дело было так. Майр, случайно попав на службу к королю, сначала ему не понравился и не был в милости, так что даже, не желая с ним много разговаривать, король отдавал ему приказания письменные, которые Майр должен был, исполнив, разрывать, что он не делал, как бы накопляя материалы, которые должны были ему пригодиться в будущем. Он и Хессельшверт давно уже были в непрерывных сношениях с враждебными королю кружками. Майр всячески старался втереться в доверенность короля, в чем и успел. Раз король, рассердившись на него за что-то, сказал ему: «Убирайся прочь! И чтоб я не видел больше твоей физиономии!» На другой день Майр является к королю в маске, объяснив это нежеланием короля видеть его физиономию. Гнев короля мгновенно прошел, он рассмеялся и приказал только ему в наказание целый год являться к нему в маске; но с тех пор стал к нему милостивее относиться, а Майр употребил это во зло. <…> Я не буду тут приводить всех пунктов обвинительного акта, где даже ночные поездки короля в горы толковались тем, что он при этом воображал себя горным духом; но все эти вымыслы ничто перед нелепым обвинением Людвига в желании «продать» Баварию за 40 миллионов графу Парижскому, а на вырученные деньги удалиться «куда-нибудь, где он создаст новое государство и будет строить новые дворцы — по одной версии — даже с золотыми полами и бирюзовыми в них вставками!»^{155}.

В связи с последним «пунктом обвинения», естественно, тут же попавшим в печать, представляет особый интерес реакция французской прессы. 19 июня 1886 года газета «Журналь де Деба» («Journal des Döbats») решительно заявила: «Вся эта история не что иное, как махинация, изобретенная баварскими политиками, заинтересованными в том, чтобы очернить память покойного короля, и находящими удобным обвинить его в желании изменить немецкому отечеству»^{156}. (Вспомним, как во времена Первой мировой войны политиканы обвиняли императрицу Александру Федоровну в том, что она якобы является немецкой шпионкой. Сделать представителя верховной власти главным изменником своей страны — пожалуй, высший пилотаж политической интриги: на простой народ это действует безотказно.)

Самое интересное, что эта интрига имела основанием реальное желание короля сделать частный заем для окончания строительства замка Херренкимзее. Когда Людвиг получил от баварского правительства официальный отказ финансировать это предприятие, он поручил Хессельшверту от его имени сделать заем за границей. Хессельшверт воспользовался еще одной возможностью очернить короля в глазах подданных — он представил правительству целую «тайную» переписку Людвига II с принцами Орлеанского дома. Причем ни на одном из писем не было собственноручной подписи короля; более того, не было ни одного доказательства, что данная переписка вообще велась с согласия или даже с ведома Людвига! Приведем для примера всего одну выдержку из письма, датированного 11 мая 1886 года: «Скажите ему (Циглеру. — М. З.), что строительство — главная радость в моей жизни и из-за этого позорного промедления я совершенно несчастен и подумываю об отречении и самоубийстве. Чтобы избавиться от этого состояния, я не должен больше медлить со строительством. Если он всё это устроит, то буквально вернет меня к жизни… Мое счастье зависит от этого»^{157}. Обратим особое внимание на нарочитое педалирование темы «самоубийства и отречения». После трагической гибели короля версия о давно задуманном им самоубийстве стала официальной. Ниже мы рассмотрим более подробно, насколько она правдоподобна, а пока скажем лишь, что, скорее всего, эти письма были написаны самим Хессельшвертом. Кстати, после передачи в правительство «обличительных» писем, которые, естественно, были приобщены к делу по обвинению Людвига II, Хессельшверт больше не вернулся на службу к королю, оставшись в Мюнхене. «Мавр сделал свое дело, мавр может уходить». При этом Майр, изображая беззаветную преданность Людвигу II, остался при нем до самого конца позорного спектакля, постоянно получая от «режиссеров» из Мюнхена подробные инструкции к своей роли.