— Кажется, что-то знакомое, но я не уверен, что вспомню какие-либо подробности…

— Да? Тогда, может, полтора твоих миллиона освежат воспоминания?

— Полтора миллиона?

— Да. Деньги, которые ты потратил на операцию для нее.

— Беременная школьница с пороком сердца?

— Деньги — лучший стимулятор памяти, не так ли?

— Постой, что ты хочешь сказать? Девочка была беременна от…

— Да! Девочка была беременна от меня! Разве не поэтому ты дал ей эти чертовы деньги?

— Я помню эту историю. Но я понятия не имел, что ты как-то причастен к ней. Матвей, я говорю тебе правду.

— Откуда тогда такая щедрость?

— Тамара… Моя любимая женщина… Она в то время работала акушеркой в городском роддоме. Плакала неделю от того, что ей было жалко девочку, которая без операции умрет, но отказывается делать аборт. Я… Я просто решил помочь. Помню, она потом прислала мне очень милое благодарственное письмо с фотографией своего малыша, но клянусь тебе, сынок, я … Если бы я только знал… Как же так?!

Он раскраснелся, разнервничался сильнее, чем во время скандала с собственной пока еще женой, и медленно опустился на ступеньки, держась правой рукой за сердце.

Лишаюсь последних сил и оседаю рядом. Краем глаза наблюдаю, как отец вытаскивает из внутреннего кармана пиджака серый блистер, выдавливает на ладонь две маленькие таблетки и глотает их. Встаю, подхожу к мини-бару и достаю из него бутылку минералки.

Благодарно кивнув, отец расстегивает две верхних пуговицы на рубашке и жадно пьет воду из запотевшей бутылки. Не знаю, что еще сказать. У меня давно не осталось никаких сил, даже не знаю, на чем работает организм. Последнее, что я ел, был торт на кладбище. За прошедшие двое суток я спал примерно два с половиной часа. Окружающая меня картинка видится, как сквозь туннель, вдобавок ко всему еще и покачивается.

— Ты сохранил ее? — тихо спрашиваю отца, и тот сразу понимает, о чем речь.

— Конечно. Она где-то дома. У нас с Тамарой дома. Поехали к нам, сынок? Познакомитесь, наконец. Отдохнешь. Поешь.

Киваю, не потому что жажду познакомиться с какой-то там Тамарой, поесть приготовленную ею еду или поспать на гостевых подушках. Потому что хочу увидеть фото. Пусть будет еще больнее. Я заслужил.

Мы встаем и выходим из дома, который больше не ассоциируется у меня с семейным гнездышком, только лишь со змеиным логовом.

Даже не знаю, смогу когда-нибудь сюда вернуться…

Зоя Данилина

Три месяца спустя

— Игорь Михайлович, со всем уважением, еще раз повторяю — я не препятствую общению Степы ни с Матвеем, ни с Вами. И никогда не препятствовала. Но и принуждать сына ходить на встречи не собираюсь. Он взрослый парень и сам способен принять взвешенные решения.

— Зоя, милая вы наша, я не о том. Видите ли, в свете последних событий, а я уверен, что нашумевший развод Соколовских не обошелся и без вашего внимания, хотелось бы чего-то позитивного. А тут так удачно подвернулся повод. Тамарочкин сын от первого брака возвращается из Эмиратов. Грозится привести в дом будущую жену. Матвей приезжает на выходные. Мы решили собраться по-семейному и, конечно же, просим присоединиться к ужину не только Степу, но и Вас.

Хитрый лис. Совершенно очевидно, что это лишь очередная попытка сводничества, но грубый резкий отказ может обидеть Тамару, а она, видит бог, подобного отношения не заслужила. Мы виделись лишь однажды, когда они всем своим семейством заявились на порог нашей со Степой квартиры.

Это был вечер вторника. Не далее как накануне за завтраком я поведала сыну обо всем, что выяснилось после ночного разговора с Матвеем. Скрывать идиотизм и эпичность ситуации смысла я не видела. Изначально наши взаимоотношения со Степой были построены на откровенности, правде и доверии. Не было причин, чтобы теперь действовать иначе.

Удивительно спокоен был мой голос, руки не дрожали, сердце не замирало, в глазах было сухо и комфортно. Внутри вообще будто наступил полный штиль. Я успокоилась в самом глобальном смысле этого слова. Странным образом действительность всего за несколько часов сна уложилась в моей голове и подарила долгожданное умиротворение. Кажется, я сама и не подозревала, как на самом деле измотана неясностью той старой ситуации. А теперь вот получилось ее, наконец, отпустить.

Даже дышать стало легче.

Оказывается, тяжело жить с обидой в душе. Чувства, которые едкой плесенью разъедают сознание, одним своим существованием очерняют любые даже самые прекрасные минуты бытия. И как же прекрасно, наконец, избавиться от черноты и боли. И, безусловно, бесценным является знание, что Матвей, конечно, во многом был не прав, но и не такой мерзавец, каким виделся все эти годы.

Я солгала, когда сказала, что это плохо. Нет. Конечно, нет.

Да, все вышло очень-очень глупо. Но, разве бывает по-другому в шестнадцать? История моей собственной семьи говорит об обратном.

Степа пытается воспринимать все спокойно, но до смиренного Будды ему явно очень далеко. Неловко гремит чайная ложка в его руках, на бледном скуластом лице проступают нервные розовые пятна. Сын молчит, но я и не жду от него комментариев. Информация очень даже ошеломляющая, и для подростка, на которого в последнее время и так чересчур много переживаний свалилось, несомненно, важная. Я очень хорошо могу представить, как принципиально значим тот факт, что родной отец никогда на самом деле от тебя не отказывался. Потому что глупость и эгоизм простить легче, чем предательство.

На недоуменный вопрос сына простила ли я Матвея, без запинки отвечаю, что да. Это конечно, не совсем так. До того, чтобы вместе обняться и посмеяться, нам катастрофически далеко, но если верить внутренним ощущениям, злость ушла. Обида тоже ушла. Однако, разочарование все же никуда не делось.

Поэтому делегация из трех незваных гостей казалась неуместной и преждевременной. И все же выгнать новоиспеченных родственников у меня язык не повернулся. Тем более, когда Игорь Михайлович едва не прослезился, взглянув на Степу, и долго тряс его в суровых мужских объятиях, а потом сжимал мои ладони своими горячими ручищами, убеждая, что он не знал. Он ничего не знал. Иначе никогда не позволил бы родному внуку расти сиротой при живых них.

Пожалуй, именно это подкупало больше всего. Реакция дедушки. Честно признаться, я, хоть и не была лично знакома с Соколовским-старшим, но слышала о нем, как о суровом бизнесмене. Тем удивительней была столь искренняя и теплая реакция мужчина на нас.

А еще он меня отругал, да. За письмо. В котором было так много слов благодарности и ни одного о родственной связи. Если бы я хотя бы раз вставила среди бесконечных «спасибо» и «я навсегда перед вами в неоплатном долгу» слово «внук», все решилось бы еще тогда, шестнадцать лет назад, подарив всем участникам счастье.

Я растерялась, но на защиту встал Степа, напомнив всем присутствующим, что он не позволит каких-либо обвинений или претензий в мою сторону, потому что он и так рос абсолютно счастливым, ни в чем не нуждающимся ребенком, в мире, любви и доброте.

Повисшее неловкое молчание, как и любые подобные заминки, возникающие в течение этого странного семейного вечера, как ни странно, сглаживала Тамара. Она доброй белой курочкой кудахтала обо всем на свете, пока Степа хмурый и сердитый раскладывал и протирал изрядно запылившийся стол-книжку, а Матвей с Игорем Михайловичем таскали из машины какое-то невообразимое количество пакетов с продуктами и готовой едой.

Тамара, не уставая, всплескивала руками и восторженно удивлялась, каждый раз произнося что-то вроде «нет, ну надо же, какой здоровенный ты вымахал, Степа!». И без конца описывала, каким крошечным родился мой сынок, весом всего два с половиной килограмма, какие тоненькие ножки-веревочки свисали из огромного памперса, и как громко он несмотря ни на что орал, требуя мамину грудь.