Признаюсь, я был даже удивлен вашим беспристрастным суждением. Не всем даны превосходство и непредвзятость; прежде надобно их проявить и в других обстоятельствах. Большинство немецких трагедий – драмы только по форме. В сущности, это диалоги на тему исторических событий. Когда же решили избежать сего недостатка, то стали сочинять исторические романы, страдающие противоположным изъяном: смесью исторической правды с играми воображения. Или нет средства найти золотую середину и представить нам великих людей, перенеся нас в самые интересные эпохи их жизни и заставив их действовать посредством речей и диалогов?
Избежав, с одной стороны, строгих условностей драматического искусства, а с другой, бесчисленных исторических подробностей, возможно было бы дать сжатый и точный портрет великих людей в самые занимательные эпохи их общественной и личной жизни. Вот что составляет одну из самых чувствительных прелестей Плутарха, мемуаров, изобилующих анекдотами, и вообще всех сочинений, позволяющих нам увидеть человека вблизи. Мне нет надобности говорить Вам, кому я предназначаю сие предприятие как самому достойному и способному его свершить, но при одном условии: он должен великодушно пожертвовать теми очарованием и превосходством, коими проникнуты все его слова и мысли, и спуститься на уровень сих действующих лиц. Сойдет, если Вы найдете мне подобного Вам; покамест же позвольте мне, дорогой принц, питать лишь к Вам чувства самого глубокого почтения и самой нежной привязанности.
Принц де Линь Ф. Г. Головкину [Кальтенберг 222 , 11 апреля 1805 г.] 223
Хотите знать, что я делаю и что буду делать? Спросите нашу княгиню. Хотите знать, кого я и впрямь люблю больше всех? Посмотритесь в зеркало, состройте хорошенькую мину и выпейте за Ваше здоровье. Вы еще недостаточно глупы, чтобы отправляться в Голландию, Вас сожгут как колдуна, дорогой друг, или примут за комету, чей хвост напрасно станут искать. Нежные звуки Вашего голоса настроят против Вас всех лягушек224, а примкнувшие к ним жабы умертвят Вас225.
Наша Жанна, которая не была безумной226, поскольку она сочеталась браком с Головкиным227, принесет Вам несчастье, как моя прабабка Нассау228, к коей в подобном положении я так некстати взывал; она стоила мне пятидесяти ударов короткой саблей полицейских. Ваши голландцы, весьма далекие от греков, заподозрят, что Вы стали греком229 в России. Любимец Фульды230 не придется им по нраву. Любимец Аполлона их встревожит. Префект станет обращаться с Вами, как начальники коллежей, которые пороли смазливых мальчиков. Ваши два красивых бархатных камзола, в особенности алый, будут составлять контраст с коричневым одеянием бургомистров, а Ваш благородный и важный вид входящей в зал знатной особы и завсегдатая двора Людовика XIV – с угрюмым видом, как я предполагаю, господина Шиммельпеннинка231, чье слишком длинное и не слишком благозвучное имя наводит на меня скуку в газетах.
Пошлите вместо себя вашего зятя господина де Брюжа232 в качестве моряка, который образумит их всего одной рукой. Передайте ему все ваши полномочия и, не будучи без ума от морских купаний, приезжайте просто принимать ванны в Теплице, кои Вы так славно восхвалили и кои Вас пленили. Или Вам надо всегда говорить, как я говорю в подходящем случае, что Вы лишены здравого смысла? Вас и впрямь следует признать любезнейшим на земле человеком, и на такое с Вами не дерзнешь. Сие звание выгравировано Вами, а мной напечатано. Что же делают Ваши русские, марширующие вкривь и вкось и никогда не доходящие до цели? Из всех посланных ими нот можно составить оперу. Как жаль, что лед приковывает их к берегу! Европа – бал-маскарад, где немногие узнáют друг друга. Ваш кузен-китаец233, любезный, остроумный, великолепный собеседник, весьма преуспел в Вене. Преуспейте так же, мой дорогой идол Теодор, коего израильтяне боготворили бы более, нежели своего золотого тельца, а император Пекина, возможно, – подобно тем, кто приходит его лицезреть. Если сей император может сочинять стихи о чае, как тот, кому написал Вольтер234, то он должен любить Головкиных! Не курит ли он нынче в моей бедной маленькой обители, ибо я пишу Вам 11 апреля с моей горы? Сие невиданно, а я, бросивший курение и воскурение, прихожу в бешенство. Боги завидуют моему удовольствию, когда я даю Вам повод подумать обо мне.
Вот совсем другая неприятность: то моя славная Кристина. Я дрожу от страха, что она поручит мне послать множество нежностей, да, господин граф, нежностей, как бы Вы ни негодовали и ни кусали красивые пальцы Ваших красивых рук. Я целую их и лечу в объятия моей более чем половины.
Принц де Линь Ф. Г. Головкину [1808 г.] 235
Чувствуете ли Вы, подобно мне, удовольствие не быть ничем по той причине, что Вы что-то из себя представляете? Думаю, что Вы сим гордитесь так же, как и я, ибо гордость мешает впадать в гордыню, и я не вижу трона, кроме вознесенного над четырьмя краями света, который мог бы удовлетворить мое честолюбие. Слава, к примеру, сколько она длится, и не притязают ли на нее, не приуготавливают ли ее те, кто о ней понятия не имеет? Полагаю, что если бы я родился заново, то стал бы зодчим, ибо моя слава была бы столь же прочна, сколь мои сооружения; блистательнее не может быть, к примеру, у первого танцовщика оперы, ибо нельзя будет сказать, что это случай или какой-нибудь адъютант управляет моими ногами. Я бы тут же получил зараз и почет, и деньги. За исключением некоторых городов, где есть двор, кофейни и газеты, четыре стороны света не знают ни властелинов, ни генералов, ни герцогов, не помнящих родства236, ни графов.
У них благородный вид, когда они походят на Вас. Торговка зеленью не приняла бы Вас за фессалийца237, и никто – за беотийца, а в Париже скорее приняли бы Вас за призрак, чем поверили, что Вы там никогда не были238. Скажите, что Вы были камергером и немного воином, фаворитом Франциска I, дружком Генриха III, но не оскорбляли целомудрия, входили в общество Людовика XIV и госпожи Генриетты де Мортимар239, госпожи де Лафайет240, Нинон241 и т. д., и никто в сем не усомнится. Я и впрямь верю, что Вы Сен-Жермен242, который вместо того, чтобы уныло брести на свадьбу в Кане, подслушивал под дверями Рима и Афин. Если я встречу Вас в долине Иосафата, то услышу, держу пари, как Вас приветствует славная компания этих двух краев243. Напрасно Вы напустите на себя непроницаемый вид, благородный, спокойный и безмятежный, Вы не сумеете ничего возразить.
«Гораций, скажете Вы, или мой дорогой Алкивиад, с одной стороны, у меня жена, с другой своего рода мать, с третьей – тетка; надо было их щадить, дабы еще иметь возможность делать всем добро. – Так ты богат? – Нет, господа, помилуйте, я оставил все сие и вместо денег у меня, мой дорогой Гораций, есть Ваша aurea mediocritas»244. Пусть она позволит Вам приехать и освободить меня от посредственностей, коих я встречаю повсюду, а нашему Теплице – позволит видеть Вас каждый год.