— Лошади, — сказал Нанджи. — Их в долине около десяти, и все они принадлежат охране. — Он с надеждой взглянул на своего повелителя.

— Превосходно! — воскликнул Уолли. — Черт возьми, превосходно!

Нанджи пытался не показывать своей радости.

— Рассказывай дальше, — попросил Уолли.

Но рассказывать было почти нечего. Дорога так круто поднималась в гору, что торговцы везли свои товары на тележках, запряженных быками, а люди ездили на мулах. Лошадей содержали, чтобы поддерживать связь с переправой, где обычно стоял пикет, состоящий из трех воинов и жреца. Конюшня находилась недалеко от ворот. Ее тоже охраняли трое.

— Завтра можно распланировать все точнее, мой повелитель, — сказал в заключение Нанджи.

— Вряд ли! — заявил Уолли. — Я туда не пойду; это заметят сразу же. Лошадей можно украсть. Это будет преступлением, но не нарушением закона, и никто и не усомнится в том, что Седьмой имеет право взять все, что пожелает. Официально лошади принадлежат самому храму, так что, возможно, ему удастся договориться с Хонакурой и купить их заранее. Но охрана…

— Кажется, вассал, ты нашел ответ, — сказал Уолли. — Значит, будем конокрадами. Но только вряд ли мне удастся в одиночку справиться с тремя, а убивать я не хочу. Их надо связать, и для этого мне нужен хороший воин. Нанджи опять показалось, что он летит в пропасть.

— Так что придется тебе потренироваться, — заключил Уолли. — Ты нужен мне. Ты нужен мечу. Ты нужен Богине, Нанджи, — Уолли показал на зеркало. — Сто выпадов с правильно поставленной ногой. Потом займемся остальным.

Теперь, когда у него есть деньги, надо кое-что сделать. Но ноги его болели, а к тому же следовало подчеркнуть, что ходит он еще плохо, и поэтому Уолли потянул за веревку звонка. Он величественно уселся в своем кресле, как и полагается высокому гостю, и разрешил здешним прихлебателям бегать вокруг него весь остаток дня. Нанджи тем временем сновал перед зеркалом. Пришел портной с образцами тканей и снял с него мерки. Сапожник вырезал из кожи след его ступни, хотя ему придется учесть, что, когда спадет опухоль, нога уменьшится. В течение последних двух месяцев Шонсу занимался чем угодно, но только не волосами, поэтому их новый владелец позвал парикмахера. Надо было сделать подарок Конингу, а также Жану, потому что она могла превратить жизнь Джа в сплошной ад. Пришел целитель, племянник Хонакуры, он сменил повязки и пробормотал над ногами Уолли молитвы.

Уолли приказал, чтобы на закате к нему прислали его рабыню и подали ужин в комнату. Это было нарушением тех предосторожностей, о которых он говорил Хонакуре, но ради первой ночи с Джа он пошел на риск быть отравленным. Ему хотелось воссоздать тот необычный обед при свечах, даже если его теперешние апартаменты в сотни раз больше, чем хижина паломников. Хороший ужин, задушевная беседа, во время которой они будут строить планы и выяснят, что же соединяет две нити их — столь непохожих друг на друга — судеб. А потом — потом много любви по высшему классу!

День догорал. Принесли горячую воду, и Уолли принял ванну, на этот раз без помощников. Нанджи продолжал делать выпад за выпадом.

Его вассал совершенно обессилел, но так ничего и не добился. Наконец, когда солнце уже садилось, Уолли разрешил ему остановиться. Готовый расплакаться, Нанджи упал на стул как скомканная рубашка.

— У тебя, кажется, есть семья в городе? — спросил Уолли.

Нанджи покраснел, сел прямо и подтянулся.

— Да, мой повелитель, — сказал он, четко выговаривая слова.

Что же услышал он от Уолли?

— Может быть, ты захочешь навестить их сегодня? Я собираюсь показать свое воинское искусство моей рабыне, и ты мне пока не нужен.

— Спасибо, мой повелитель! — Такое соображение Нанджи весьма удивило. — Я думаю, тебе будет о чем рассказать им, — сказал Уолли. Нанджи улыбнулся. — И, пожалуй, предупреди их, что скоро уезжаешь.

Но когда? И как?

— Теперь надень туфли, — сказала Жану, распрямила плечи Джа и, постучав в дверь, ввела ее к новому господину.

Сегодня был необычный день. У Джа голова шла кругом. Изо всех сил рабыня старалась сдержать дрожь Теперь надо не сломать ногу, потому что туфли она не носила с тех пор, как уехала из Пло, а туфли на таких каблуках — вообще никогда. Она не забыла, что надо покачивать бедрами и улыбаться краешком глаз, как учила ее Жану. Светлейший Шонсу поднялся ей навстречу.

— Покрывало! — прошептала Жану.

Джа сбросила покрывало, чтобы светлейший Шонсу посмотрел на ее платье. Платье было очень странное, оно все состояло из бахромы и бус. Джа привыкла быть с мужчинами раздетой: это — ее долг перед Богиней и перед храмом, она делала это каждый вечер, но почему-то в таком платье она чувствует себя более обнаженной, чем просто без одежды. Она надеялась, что светлейшему Шонсу платье понравится, но, зная мужчин достаточно хорошо, сразу же заметила в его взгляде удивление и недовольство. Сердце ее упало. Очень необычный день — горячая ванна, духи, все ее тело натерли маслами, волосы завили железными щипцами, с ног срезали мозоли. У нее дрожали руки, когда ей показывали, как наносить краску на лицо, на веки и ресницы… Было немножко больно, когда прокололи уши и вдели блестящие подвески…

Другие рабыни говорили, что светлейший Шонсу станет правителем, они рассказывали про все те ужасы, что вытворял с рабынями Хардуджу. Но Джа все это уже слышала. Они отпускали шуточки насчет огромного роста светлейшего Шонсу, грозили, что он будет очень груб, но она знала, что он вовсе не грубый. Они говорили, что воины бьют рабынь своими мечами. Она попыталась рассказать, что светлейший Шонсу пообещал оставить с ней Виксини. Они только посмеялись и сказали, что обещание, данное рабу, — это ничто.

— Спасибо, Жану! — сказал светлейший Шонсу и с шумом захлопнул дверь.

Вся эта большая комната была наполнена удивительным ароматом еды, струящимся из-под белых салфеток, которые закрывали стоявшие на столе блюда. Но Джа не чувствовала голода. Она чувствовала лишь досаду. Она хотела доставить удовольствие своему новому господину, а ему не понравилось ее платье. Если она не будет ему нравиться, он станет ее бить или продаст.

Вот он взял ее руки, вот пристально взглянул. Она почувствовала, что краснеет, и не смела посмотреть ему в глаза. Он, должно быть, чувствует ее дрожь Она попыталась улыбнуться, как ее учила Жану.

— Нет, не надо! — мягко сказал он. — Бедная моя Джа! Что они с тобой сделали?

Он обнял ее, и она всхлипнула. Когда же девушка перестала плакать, он снял со стола скатерть и стер с ее лица и со своего плеча остатки краски. — Ты сама выбрала это платье? — спросил он.

Она покачала головой.

— А какое бы тебе хотелось? — поинтересовался Уолли. — Расскажи, а я попытаюсь представить.

— Шелковое, голубое, господин, — сказала она, все еще всхлипывая. — Длинное. С глубоким вырезом.

— Это мои слова, — он улыбнулся. — Я и забыл. Я сказал, что ты будешь, как богиня. А что же Жану?

Жану сказала, что рабы не носят ни шелка, ни голубого и что длинные платья не возбуждают.

— Еще как возбуждают! — твердо заявил господин. — Мы им покажем! Сними свой кошмар и надень пока это.

Он дал ей белую скатерть и отвернулся, пока она снимала с себя всю бахрому, бусы и блестки.

— Вот так гораздо лучше! — сказал он. — Ты просто блистательна, Джа. Самая великолепная и обворожительная женщина, какую я когда-либо видел! Тебе не нужны такие вульгарные платья… такое бесстыдство. Иди сюда, сядь.

Он дал ей выпить вина, а потом усадил за стол и не позволил ей прислуживать. Она заставила себя поесть, но и после этого дурнота не прошла, может быть, потому что ее тело так сильно пахло мускусом и лепестками роз. Он задавал вопросы. Она пыталась отвечать. С паломниками не нужно было разговаривать, и она не умела этого.