Схватив чей-то короткий меч, взбешенный сын Зевса, выкрикивая ругательства с пеной у рта, подскакивал к лежащим врагам и отрубал им руки, так лесоруб, очищает стволы лежащих деревьев от толстых сучьев и веток.

Говорят, что когда разбушевавшийся сын прекрасноволосой Алкмены подошел с дымящимся от теплой крови мечом к раненному в ногу и грудь большеголовому предводителю вестников Эргина, то вспомнил о том, как тот, надменно грозился отрубить фиванцам уши и носы. Казалось, он несколько кратких мгновений колебался и тут, взяв левой рукой за рыжие волосы главаря, правой отрезал ему уши и нос. От вопля предводителя глашатаев можно было сойти с ума, но Алкид, вошедший во вкус такой неоправданной жестокости, с кривой улыбкой на оскаленных губах, всем послам Эргина отрезал носы, уши и руки.

Сам Геракл потом так через много лет рассказывал о своем первом смертельном бое с людьми:

– Сначала я хотел всех отправить назад «с одними ногами», но потом меня посетила новая мысль, показавшаяся мне тогда особенно справедливой. Из всех рук у тех, кто остался в живых, я оставил только одну – у рыжего предводителя спесивых послов, чтобы тот смог разложить отрубленные носы и уши на шеях и плечах своих подчиненных.

– Вы пришли за данью для царя Орхомена Минийского, так отнесите ее в виде своих носов и ушей. И передайте Эргину, что я, Алкид, сын Амфитриона ему самому пока милостиво оставляю нос и уши, но в любой момент могу их отрезать, и его не спасет ни сильное войско, ни высокие орхоменские стены.

Так горделиво изрек необорный отпрыск Зевеса, не испытывая уже никакой жалости к убитым и искалеченным врагам.

У Афины, внимательно наблюдавшей за сражением с высокого темно-багряного облака уголки тонких губ опустились совсем низко, а веки раскрылись так, что, казалось, будто ее и так выпуклые глаза сейчас из них выскочат. У богини возникло глубокое отвращение от неоправданной жестокости ее подопечного смертного брата, совсем еще юного и уже такого безжалостного.

Диодор Сицилийский, рассказывая о встрече Алкида с послами Эргина, говорит, что Геракл вырос, получил воспитание и, с особым усердием упражняя тело, не только намного превзошел всех прочих силой, но и выделялся красотой души. – Он освободил Фивы от дани, воздав этому городу, как своей родине надлежащей благодарностью.

Разгневанный убийством и жестоким надругательством над своими глашатаями, Эргин послал к Креонту новых послов, которые передали от него такое послание:

– Царь Креонт, владыка фиванских народов! Требую я немедленной выдачи мне нечестивца, злодея Алкида, сына Амфитриона, совершившего жестокое преступление над моими послами, неприкосновенными в любое время. Одних он убил, других искалечил и вдобавок надругался над ними. Нет нужды тебе объяснять, что будет, если ты безрассудно откажешься подчиниться моему справедливому требованию или будешь понапрасну время тянуть, как ты любишь. Знаешь и сам, что злую удавку – войну на своей шее повяжешь и погубишь ты этим и город свой, и народ, и себя самого.

Чтобы делом подкрепить свое требование, орхоменский владыка быстро собрал многочисленное войско и двинулся походом на многострадальные Фивы.

Осторожный Креонт, еще больше опустив свою всегда чуть свисавшую на бок голову, счел за лучшее повиноваться, потому что минийцы после важной победы над Фивами, разоружили семивратный город, а на помощь соседей, с которыми последнее время не ладил, он не рассчитывал. Однако и Алкида, показавшего себя могучим воином и стяжавшим у фиванских юношей громкую славу, он опасался и потому, несмотря на грозное предупреждение Эргина, почел за лучшее некоторое время выждать.

Алкид же, после разговора с безвольным Креонтом не долго печалился. Он собрал на рыночной площади горожан, среди которых больше всего было юношей, и, уперев в мощные бедра крепко сжатые кулаки, так во всеуслышанье объявил:

– Нынче, друзья дорогие, знать не хочу я, сколько воинов Эргин собрал, а узнать лишь желаю, где мне их поскорее найти, чтоб всех уничтожить! Чем больше будет убито наших заклятых врагов, и чем они будут сильнее, тем большая слава достанется храбрым победителям! А мы победим обязательно потому, что сама Алетейя (истина) нами и Дика!

Рассказывая потом своему любимцу-племяннику с Иолаю об этом времени, Геракл так говорил:

– Да, Иолай, мальчик мой милый, мне тогда было почти столько лет, сколько тебе. Ничего нет прекраснее юности! В ней и здоровье, и сила, и, главное вера в то, что жизнь твоя будет прекрасной! В то дивное безвозвратное время справедливость моему сердцу была милее всего, да и не только моему. Как сейчас помню, как тогда ко мне подскочил один горожанин, самих спартов потомок и спросил: «Скажи мне, сын Зевса могучий! Что в нашей жизни важнее – сила и храбрость иль справедливость?». Помню, что я ответил ему тогда, как один какой-то очень известный спартанец: «Там, где нет справедливости, никакая сила и храбрость не помогут. Если же есть справедливость, то ни в силе, ни в бесстрашии не будет особой нужды». Сейчас же я тебе скажу, юноша мой любимый, что справедливость – это очень хитрая выдумка слабых. Они с ее помощью объединяются вместе, чтобы, получив преимущество в силе, принуждать разрозненных могучих героев, вроде меня, делать то, что им выгодно и угодно. Да, пылко я тогда призывал граждан сражаться за всем дорогую свободу и правду, и немало фиванских юношей, таких, как ты, потрясая голыми руками, восторженно поспешили за мной. Мы обошли городские храмы и собрали все доспехи и оружие, хранящиеся в них как военные трофеи прежних лет. И я с горсткой юношей войско минийцев наголову разбил, а самого Эргина заслуженной смерти предал.

Ненавистница ложа мужчины светлоокая богиня справедливой войны ежедневно, хоть на один краткий миг, но незаметно подсматривала, прикрывшись облаком, что делает могучий, но неопытный в военном деле юный сын Зевса. Она быстро забыла об испытанном отвращении от неоправданной жестокости Алкида, ведь боги долго помнят только то, что хотят. Увидев, какая грозная сила собралась против ее смертного брата и юношей, поверивших в него, мудрая Паллада доставила ему божественные доспехи, давно уже выкованные хромоногим богом огня и кузнечного дела Гефестом. Оставаясь незримой, она положила доспехи у северных ворот Фив, никак не обнаружив себя. Люди, увидев огромные латы, поножи, шлем, щит и меч, даже не примеряли их на себя и сразу принесли все доспехи к Алкиду.

Слепой Тиресий, знаменитый провидец, между тем, тряся белой своей бородой, объявил во всеуслышанье, что родной город одержит победу, если кто-нибудь из благородных фиванцев добровольно принесет себя в жертву желанной победе:

– Давным – давно в пещере, где жил Дракон, хранитель вод диркейских неусыпный, героем Кадмом была пролита его кровь. Теперь другая кровь, за Кадмову победу заплатив, с обиженным нас примирит Ареем и Землю-мать отрадой напоит… Так, плод за плод прияв и чистой кровью месть давнюю насытив, будут к нам Арей и мать Дракона благосклонны. Но, в жертву им не чуждая должна пролиться кровь, Драконова, родная…

Все устремили свои выжидательные взоры на благородного Антипена, прямого потомка древних спартов, рожденных из вырванных из жадных десен зубов змея, убитого сыном финикийского царя Агенора Кадмом во время бесплодных поисков сестры Европы, похищенной Зевсом в образе безобидного белого быка.

Антипену же, который особенно славился своими знаменитыми предками, было не очень по душе умирать за народ, и он с помощью неправды хитрой обвинил слепого оракула сначала в корысти, а потом и в безумии:

– О власть, о злато, какую ложь изощренную вы можете растить! Хитрый вещун ко мне подлым врагом подослан, бродяга лживый, в делах наживы зрячий, но в вещаниях окутан непроглядной тьмой! Безумец старый, корыстолюбец! О, если бы ты не был жалким слепым старцем – я карой заслуженной тебя бы быстро вразумил за твои корыстные речи!