Алкид не однажды потом своему племяннику и другу возлюбленному так говорил:

– В то лето, когда мне было 15, как тебе сейчас, милый мой Иолай, наконец-то я стал мужчиной, давно я мечтал оставить сраженья с Афродитой рукой. Конечно, с дивной Иантой все ночи были прелестны, мне всегда было очень приятно, и все подружки были у нее хороши. Но, знаешь, друг мой, сердцу вечно не хватает чего-то, и потому и тогда, и потом по утрам, когда тайны все исчезали всегда зияла в душе какая-то пустота. Вот с тобой, милый, все по-другому, между нами нет низменных чувств, наша дружба нас возвышает и потому мы всегда стремимся друг к другу.

Живя до 18 лет среди пастухов на лугах лесистой горы Геликон, Алкид не раз слышал страшные истории о Киферонском льве. Этот зверь, живший в пещере на одной из непреступных диких вершин горного хребта Киферона, каждую неделю пожирал нескольких коров Амфитриона или Феспия, который был царем в славном южнобеотийском городе Феспии. Нередко жертвами этого льва становились и пастухи.

Однажды, после долгого отсутствия, Ианта явилась к Алкиду сама не своя. Вся в слезах, она рассказала, что ездила в Феспий, хоронить убитого львом старшего брата, который там женился и был пастухом. Греки выше всего ставили почитание родителей, потом братьев и сестер, ведь ни тех, ни других нельзя было завести новых, как, например, супругов или детей.

Впечатлительное сердце юного Алкида защемило от жалости, когда он смотрел на безутешные слезы и расцарапанную шею, и грудь, и нежные щеки женщины совсем молодой, сделавшей его настоящим мужчиной.

– Я убью этого льва, Ианта! Зевсом клянусь: жить ему не долго осталось!

Сказал Амфитрионид, грозно сдвинув вместе выступавшие вперед брови над загоревшимися от гнева синими глазами и до хруста сжал свои огромные кулаки. Он быстро собрался, благо имущества не имел никакого и пошел в Беотийский город Феспий, который лежал у подошвы Киферонской горы Геликон, обиталища Муз со сладкими голосами и вечно цветущих Харит. Именно там в последнее время чаще всего видели ужасного льва – людоеда.

Явившись во дворец Феспия, сына легендарного афинского царя Эрехтея, Алкид увидел высокого роста, тощего, но еще крепкого светловолосого старика лет 60, с маленькими бегающими глазками и длинным горбатым носом. Пастухи про него говорили, что он был очень образованным и хитрым.

Феспий слышал историю о том, что фиванский Амфитрион был приемным отцом одного из двух сыновей по имени Алкид, а родным отцом его был, якобы, сам Громовержец. Он не очень-то верил этому, ибо знал, что многие цари корысти разной ради приписывали себе родство с могучими олимпийскими богами. Однако, увидев необычайную телесную крепость Алкида, царь сразу понял, что это не простой смертный и гостеприимно пригласил его остановиться в своем дворце.

В зале, накрытом для пира, он, непрерывно окидывая Алкида бегающими глазами сверху вниз и обратно, сказал более, чем радушно:

– Радуйся, гость дорогой. Пищи нашей, прошу тебя не побрезгуй, вкуси! Только после того, как жажду искрометным вином утолишь и голод разной пищей насытишь, мы спросим тебя – что ты за человек и к нам прибыл зачем и откуда? В тебе не исчезла, я вижу, порода родителей славных и божественных предков. Род от царей ты, конечно, ведешь, скипетроносных питомцев Зевеса, захудалые родители таких, как ты, никогда не произвели бы на свет.

Алкид лишь мальчиком бывал на подобных пирах и покраснел, оказавшись на таком пышном пиру, да еще в самом центре внимания. Царь же положил пред ним лучший кусок бычьей жирной спины, своей рукой отделив от собственной большой доли. Отпрыск Зевеса в юные годы много есть не любил, вина почти не пил и потому насытился очень скоро. Только тогда исподтишка наблюдавший за ним Феспий, не скрывая интереса, спросил кто он и откуда. Алкид покраснел еще больше и так ему ответил:

– Кто родом лишь хвалится, тот чужим гордится, но я тебе скажу правдиво: я сыном прихожусь внучке Персея Алкмене и его внуку Амфитриону, а назвали меня Алкидом в честь деда Алкея, ныне царствующего в крепкостенном Тиринфе. Из Фив 4 года назад, понуждаемый необходимостью, я ушел пасти отцовские стада на хребет Киферона… после несчастного случая с учителем Лином… К вам же, сюда я явился, чтобы убить льва-людоеда, которого называют все «киферонским».

– Боги бессмертные! Неужели в доме своем принимаю я правнука прославленного героя Персея, могучего зевсова сына, отрубившего голову ужасной Медусе-Горгоне?! Значит ты праправнук самого Олимпийца, пространногремящего Метателя молний?

Алкид покраснел, как мальчишка и прикрыл горящее лицо рукой, словно желая что-то утаить, но потом тряхнул головой и быстро сказал:

– Мать моя говорит, что за 9 месяцев до моего рождения во сне она была с Зевсом.

– Боги великие! Значит, правду тысячеустая молва говорит, что ты родной сын Громовержца?!

– Я никогда не видел Владыку Олимпа. Если ж он и вправду отец мне, то таких сыновей у него, говорят, очень много…

Сказал не уверенно сын прекрасноволосой Алкмены, крепкий теребя подбородок. Феспий же, шмыгая длинным носом и бегая глазками, быстро затараторил:

– Хоть Зевс и отец всех бессмертных и смертных, но такой исполненный истинной доблести сын, как ты, у него, конечно, только один! Это я говорю не из лести лукавой, а вполне справедливо – ведь я вижу своими глазами, как силой огромной тебя боги одели! Думаю, при встрече с тобой несдобровать киферонскому льву-людоеду. Много он уже людей погубил, особенно пастухов, но ты не спеши, ведь поспешность может стать причиной гибели охотника, а не зверя. Умные люди говорят: всему свое время. Поживи у нас, осмотрись, с дочерями моими познакомься поближе, их у меня целых 50 и все красавицы. Выследи кровожадного льва, а потом я тебе дам в помощь охотников, хоть и не таких сильных, как ты, но опытных в львиной охоте, и вместе, если Мойра поможет, ужасного льва вы одолеете… Ну, а теперь, когда Нюкта черными крыльями всю землю объяла, не пора ль нам всем в постели отправиться, чтоб сладостным сном насладиться.

Говорят, каждое утро, к работе зовущее, Алкид отправлялся выслеживать зверя-людоеда, а пировать и ночевать приходил во дворец Феспия, отца 50 дочерей, рожденных то ли плодовитой Мегамедой, дочерью Арнея, то ли разными женами – по свидетельству самого Феспия.

Царь не только гостеприимно принимал Алкида в течение пятидесяти дней, но и в первую же ночь после пышного пира, любезно предложил гостю нарочно заплетающимся, будто от вина, языком:

– Друг мой юный! Прости мою простоту и откровенность. Ты сейчас пойдешь спать, но, если хочешь спать не один, то можешь разделить ложе с моей старшей дочерью Прокридой, которой давно уж пора замуж. И я, и она будем этому только рады, даже, если ты пока не надумал твердо жениться.

– Да, мне жениться еще слишком рано!

Быстро сказал Алкид, но не смог сдержать похотливый блеск голубых глаз. Увидев, как загорелись желанием глаза гостя, Феспий довольно шмыгнул своим длинным носом. Вдруг неожиданная хитрая улыбка сморщила его губы, и он уже уверенно продолжил:

– У меня 50 дочерей, и все, заметь, – от разных жен. Так вот, скажу откровенно – я очень боюсь, что им достанутся безродные и хилые женихи, от которых родятся такие же хлипкие внуки. Поэтому, если даже ты не женишься ни на одной из моих дочерей, то все равно попрошу тебя сделать так, чтобы они родили от тебя сыновей, и я тебе за это всю жизнь буду благодарен. Признайся, ведь тебе по сердцу такие мои слова?!

Алкид был на небе от такого предложения царя. Некоторые говорят, что каждую ночь на ложе Геракла приходили по одной, а иногда и по несколько дочерей Феспия. Все, кроме одной, Феспиады были очень веселыми, и Алкиду было с ними легко и приятно. Так от него забеременели все дочери Феспия, кроме одной, отвергнувшей его. Имя той, которая отвергла ненасытную любовь и ласки Геракла, не сохранилось, но известно, что она осталась девственницей до самой смерти, служа потом жрицей в феспийском святилище Геракла. Поэтому до сих пор феспийские жрицы должны быть непорочны, как Пифия в знаменитом Дельфийском храме Аполлона.