В тот день Одри неслась домой словно на крыльях, чтобы сообщить баронессе, как ей повезло. Ей дают маленькую роль в новом фильме, предстоит сниматься три дня, начиная со следующего вторника. «Они хотят, чтобы я играла, — гордо заявила Одри. — Представляешь, я — стюардесса в самолёте! Правда, чудесно?» Баронесса улыбнулась: «Да, конечно».
Одри было 18 лет, когда она попала в мир кинематографа. Ван дер Линден всегда — и не без оснований — приписывал себе открытие будущего любимого дитя Голливуда.
На следующий год восстановилась конвертируемость валют стран Европы, Ян и Александр отправились искать приключений в Голландскую Ост-Индию, а Одри уговорила баронессу на поездку в Англию, где она сможет поступить в балетную школу Рамбер. Чтобы уехать, пришлось пройти через «ужасные мытарства» в посольствах Нидерландов и Великобритании из-за бельгийско-ирландско-голландского происхождения Одри. В конце концов визы были получены, и хотя баронессе так и не удалось продать свои поместья в Голландии и Бельгии, она скопила достаточно денег для путешествия. Заплатив за билеты, мать и дочь покинули родину с 35 фунтами в кармане.
Началась новая жизнь. Та, которую всё ещё называли Эддой, относилась к ней немного легкомысленно. «Меня подстёгивали трудности, — говорила она впоследствии. — Оглядываясь назад, я даже рада, что нам тогда приходилось тяжело. Иначе я никогда не решилась бы идти вперёд. Я всегда была в большей степени замкнутой, чем открытой, но когда было нужно, я могла выйти из своего кокона и встречать проблемы лицом к лицу. Я очень оптимистично оценивала свои шансы, потому что иначе попросту впала бы в уныние. На самом деле я совсем не знала, во что ввязалась, уговорив маму уехать в Лондон. Зато я была уверена, что увеличу свои шансы, изменив имя. Эдда уже хлебнула лиха».
Она навсегда стала Одри. В конце 1948 года баронесса ван Хеемстра с дочерью, которой было девятнадцать с половиной лет, прибыли в Лондон на пароме. Они поселились в гостинице в районе Кингс-Кросс. Лондон, как и Амстердам, только-только опомнился от войны, и тамошняя жизнь была полна лишений. Разрушения, нанесённые бомбардировками, бросались в глаза.
Баронесса, которая уже показала, что способна приспосабливаться к обстоятельствам, хваталась за любую работу, чтобы обеспечить их с дочерью существование. Для начала она стала цветочницей (в стиле «Моей прекрасной леди»), потом — кухаркой, косметологом и коммивояжёром, ходившим по домам. Несколько месяцев спустя она устроилась управляющей в многоэтажный дом в районе Мейфэр и смогла снять там же комнатку за разумную плату.
«Моя мать была в восторге оттого, что мы в Лондоне, — вспоминала Одри. — Мы жили в одной комнате. И у нас было такое ощущение свободы... Можно купить себе пару туфель, если захочешь, или взять такси... Вот только ездили мы всегда на метро или автобусе». Свои две пары чулок они сами стирали и штопали, тщательно проветривали скудный гардероб, чтобы меньше тратить на химчистку, и при этом смотрели в будущее с оптимизмом.
Однако главная причина переезда Одри в Лондон — балетная школа мадам Рамбер — обернулась разочарованием. Черноволосая, сухощавая и худая, как жердь, всегда в чёрных колготках и круглой шляпке с вуалью, легендарная Рамбер была шестидесятилетней дамой, эксцентричной, великодушной и хрупкой, сердечной и чуткой, но при этом требовала железной дисциплины: любой промах немедленно карался ударом трости по пальцам. Она никогда не разлучалась с этим орудием, чтобы, стукнув им об пол в балетном зале, подчеркнуть какое-либо замечание или выразить упрёк.
Несмотря на всё усердие, Одри утрачивала иллюзии. «Моя техника не шла ни в какое сравнение с подготовкой девочек, которые пять лет занимались в “Сэдлерс-Уэллс балле” за счёт своих семей, всегда могли как следует питаться и не бояться бомбёжек, — с горечью скажет она позже. — Ещё у меня было такое чувство, что я слишком высокая...» В другой раз Одри образно выразится, что в то время казалась самой себе «амазонкой, выше всех остальных на несколько голов»... Она ужасно стеснялась своей внешности. «Я перепробовала всё, чтобы превратить её в свой козырь: вместо того чтобы отрабатывать аллегро, брала дополнительные уроки адажио, чтобы самым выигрышным образом использовать свои длинные линии».
Она занималась балетом с десяти утра до шести вечера с полным самозабвением. Однако проницательная мадам Рамбер поняла, что из Одри никогда не выйдет солистки балета. «Мадам Рамбер не делала мне замечаний, — вспоминала Одри, — и я ей навеки за это благодарна. Я чувствовала, что вовсе не на высоте, но она никогда не подчёркивала моих слабых мест. Конечно, она била меня по пальцам, когда я недостаточно высоко поднимала ногу; было больно! Но нам всем так доставалось, и такое наказание никого не шокировало в среде, где дисциплина возводилась в абсолют. Она не пускалась в комментарии. Я была бы уничтожена, если бы она мне сказала, что я не из того теста. Не расхолаживая меня, она сделала так, что я сама пришла к верному выводу. И это произошло своевременно, когда я уже нашла другую цель в жизни. Случись это открытие раньше, оно имело бы разрушительный эффект. Только представьте себе: уговорить мать покинуть родину, найти работу и жильё в чужом городе, посвятить свою жизнь дочери — и понять, что всё это было ошибкой! Я страстно любила балет, но без взаимности!»
Мари Рамбер, известная своеобразным подходом к балету и отношениям с учениками, понимала, что Одри — старательная девочка, но она излучает слишком много энергии, чтобы вписаться в ансамбль. Что бы она ни делала, ей никогда не раствориться в кордебалете. Все взгляды всегда устремлялись на неё.
Благодаря учёбе в школе она имела право присутствовать на костюмированных репетициях, которые проходили в маленьком театре «Меркурий». Мир сцены, кулис и атмосфера театра оказывали на Одри завораживающее действие. Хотя она ещё полностью посвящала себя балету, она начала интересоваться и другими искусствами. Ненадолго стала манекенщицей, чтобы подработать. Одри не стремилась удовлетворить свои капризы, которых у неё никогда и не было (даже позже, став богатой, она по-прежнему жила просто и скромно), но с войны в ней глубоко укоренилась боязнь нищеты. На протяжении всей жизни она принимала важные решения исходя из потребности в материальной обеспеченности. «Мы с Эллой медленно, но верно возвращали себе финансовую независимость, — вспоминала Одри. — Я исполняла свои обязанности у мадам Рамбер, а потом мчалась в Уэст-Энд на кастинг. Мама сменила однокомнатную квартирку на настоящую квартиру в доме, которым заведовала. Я думаю, мы не смогли бы всего этого добиться без взаимной поддержки. Мы подставляли друг другу плечо».
Одри было 20 лет, когда она рассталась с мечтой стать солисткой балета. «Я обнаружила, что мой высокий рост — серьёзное препятствие для карьеры балерины. Потребовалось бы ещё долгие годы трудиться до изнеможения, и то успех был бы ограниченным. Но я не могла ждать столько лет, мне нужны были деньги».
Как ни странно, именно в тот момент, когда ей открылась эта истина, она была приглашена в провинциальную труппу. Одновременно ей объявили, к её великому удивлению, что её в числе десяти статисток отобрали из трёх тысяч кандидаток на роль в мюзикле Жюля Стайна «Высокие ботинки на пуговицах». В самом деле, она ходила на кастинг для этого мюзикла, который произвёл фурор на Бродвее. Юная танцовщица не имела ни малейшего представления о мюзиклах. «Помню, как вернулась домой после показа и бросилась на кровать вся в слезах. Я не знала никаких движений современного джаза и была страшно неуклюжа, пытаясь подстроиться. Мне самой не нравилось то, что я делаю! Это не имело ничего общего с искусством балета. <...> Я расплакалась, потому что была уверена, что меня ни за что не возьмут».
Но изящество и очарование, присущие Одри, сотворили чудо. Копродюсер Джек Хилтон уловил её суть. После кастинга он сделал пометку: «Как танцовщица — ноль, но много блеска».
