Она только что закончила предварительную запись песни «Не правда ли, чудесно?» в студии, куда был закрыт доступ посторонним, за исключением Мела Феррера. Кьюкор позвал её в гримёрку и сообщил новость, о которой только что узнал: президент Кеннеди смертельно ранен в Далласе. Одри бросилась на кровать и спрятала лицо в ладонях, вспоминая о том, как всего несколько месяцев назад пела «Хеппи бёздей» на чествовании президента. Потом встала и заявила: «Надо сказать это съёмочной группе... надо что-то сказать». По воспоминаниям Кьюкора, она решительно направилась к помощнику режиссёра, державшему рупор, «взяла его у него из рук и, в своей юбчонке и платке замарашки, влезла на стул». Все застыли от удивления. Звонким взволнованным голоском Одри объявила новость и попросила почтить память президента минутой молчания: «Помолитесь или сделайте то, что подсказывает сердце». Она слезла со стула, опустилась на колени на фальшивые булыжники Ковент-Гардена и прислонилась головой к спинке стула, чтобы помолиться. «Мир праху его, — сказала она вслух через пару минут. — Упокой Господи его душу». Потом, словно в трансе, вернулась в свою гримёрку. Некоторое время спустя Кьюкор заглянул к ней — она лила слёзы в три ручья. Что стало причиной такого выплеска чувств у женщины, взявшей себе за правило никогда не выражать свои эмоции прилюдно? Без сомнения, потрясение, вызванное страшной новостью, как она скажет позже: «По традиции, принятой в английском и американском театре, любую трагическую новость труппе сообщает актёр, исполняющий главную роль. Я просто сделала то, что была обязана сделать». Но ужасное событие позволило Одри дать волю эмоциям, которые ей часто приходилось подавлять во время этих особенно трудных съёмок.

На поддержку Мела рассчитывать не приходилось. В это время он снимался в фильме студии «Уорнер Бразерс» «Секс и незамужняя девушка» и объявил, что потом станет режиссёром Одри в киноленте «Изабелла, королева Испании» с бюджетом в пять миллионов долларов. Однако в Голливуде ходили стойкие слухи о разладе в их семье, и каждая съёмочная группа распускала тысячу сплетен. «Её брак в то время был уже непрочным, — уверяла Мона Уошборн, английская актриса, игравшая экономку Хиггинса. — Мне не слишком понравился Мел, которого я видела несколько раз, когда он заходил на площадку. Он был снисходителен со мной, наверное, потому, что у меня была небольшая роль. Я думаю, он дико завидовал Одри. Во всяком случае, не думаю, чтобы он был с ней нежен. Но я просто восхищалась Одри: она никогда не опаздывала, всегда знала свои реплики и по-настоящему упорно работала». «Брак Одри и Мела, — продолжает она, — трещал по всем швам, о их неладах было всем известно. Хотя Одри по-прежнему на людях утверждала, что их отношения крепки, и хотя она ещё зависела от Мела в некотором отношении, часто было слышно, как они ссорятся в её гримёрке».

Помимо проблем в личной жизни, Одри страдала от напряжения и тревоги. На этих дорогостоящих съёмках множество мелочей отнимало все силы. По счастью, Сесил Битон всячески о ней заботился: то поправит прядь волос, то подскажет что-то по поводу грима, выберет брошку, выигрышный аксессуар... Кьюкор, которого Джек Уорнер держал в ежовых рукавицах, предпочитал не рисковать: всё перепроверялось, делались даже запасные дубли «на всякий пожарный».

Наряду с этим Одри, чтобы не отвлекаться на постоянное мельтешение людей на площадке, попросила поставить чёрные ширмы в стратегических местах. Членам съёмочной группы было приказано не попадать в поле зрения актрисы во время съёмок и даже репетиций. На бунгало, служившем ей гримёрной, повесили табличку «Без разрешения не входить». Домик обнесли забором, благодаря чему её йоркширский терьер мог скакать там без опаски; но этот забор ясно свидетельствовал о её желании отгородиться от других.

Рекс Харрисон изменил своё отношение к ней; он принялся её отчитывать на манер Хиггинса (вернее, на свой собственный, поскольку Лернер и Лоу писали эту роль под него) и отказывался подавать ей реплики, когда её снимали крупным планом. Эту работу поручили помощнику режиссёра, чем и объясняется то, что во время некоторых диалогов камера слишком долго задерживается на Одри. Однако в своих воспоминаниях Рекс Харрисон не скупится на похвалы: «Одри просто великолепно сыграла свою героиню, чем внесла решающий вклад в успех фильма».

Образец профессионализма, она, однако, пару раз всё-таки вспылила. Она недосыпала и худела. Устав, она накричала на оператора и тотчас извинилась перед ним. «Одни люди взрываются, другие нет, — говорила она. — Мне говорят, что нельзя всё держать в себе, но когда вспылишь, потом всегда приходится извиняться... Мне кажется, я должна просто выпускать пар».

Напряжение стало спадать по мере того, как Элиза сменила лохмотья уличной девчонки на элегантные наряды дамы из высшего общества: этот переход улучшил настроение Одри. Ей больше не делали жуткую причёску, на которой настаивал Сесил Битон и которую Одри не любила, потому что её лицо казалось ещё более квадратным. Её больше не заставляли быть неуклюжей (для этого Битон велел ей привязывать грузики к щиколоткам, чтобы подражать походке Элизы по булыжной мостовой). Благодаря метаморфозе своей героини, Одри с облегчением стала самой собой. Когда её нарядили в бальное платье Элизы, она больше походила на принцессу, чем на леди. Эта роль была как раз для неё. Хосе Луис де Вильялонга вспоминал: «В Букингемском дворце королева какое-то время с ней поболтала. И, конечно же, была ею очарована. Уходя, королева-мать шепнула на ухо дочери: “She is one of us” (“Она одна из нас”). У Одри были те же утончённость и элегантность».

В одном эпизоде «Моей прекрасной леди» Одри в белоснежном платье в стиле ампир, с причёской из сложного переплетения накладных кос, заколотых шпилькой с бриллиантом, с бриллиантовым колье на длинной шее, в белых атласных перчатках выше локтя царственно появляется на площадке в сопровождении Рекса Харрисона и Уилфрида Хайд-Уайта. Всё словно замирает. Массовка в бальной зале, разряженная в пух и прах, выстраивается в ряд и с любопытством смотрит на раскрывающиеся двери. Когда появляется Одри, все разражаются рукоплесканиями, и она останавливается. Съёмочная группа ей аплодировала. «Было такое странное чувство, — вспоминал Битон, — что принцесса из “Римских каникул” стала королевой».