В конце концов пара приняла предложение Дино Де Лаурентиса[35], собиравшегося экранизировать роман Льва Толстого «Война и мир», с Одри в роли Наташи Ростовой и Мелом в роли Андрея Болконского. По плану съёмки первых сцен должны были начаться зимой. Но Одри забеременела, и график пришлось пересмотреть. Она была так счастлива, что, казалось, готова отказаться от фильма. «Для меня нет ничего важнее, чем иметь детей, — заявила она. — Я всегда так считала. Я знаю, что каждая женщина переживает это по-своему, и не высказываю суждений. Во всяком случае, пытаюсь. Но если честно, я не могу представить, чтобы в жизни женщины что-то ещё — что бы это ни было — могло оказаться важнее малыша, которого она произвела на свет. Я знаю, что у миллионов женщин, с детьми или без, другие приоритеты. Но для меня никогда даже вопроса такого не возникало. Я хотела иметь детей больше всего на свете». Продюсер Дино Де Лаурентис, которому нужна была именно Одри, вывернулся наизнанку, но добился переноса съёмок на конец лета 1955 года. В это время Мел Феррер затеял целую кучу проектов и пытался выйти из игры.

Режиссёр Майкл Пауэлл (снявший «Красные туфельки») провёл выходные под Римом у Мела и Одри. Он отметил, что Одри, под бдительным контролем Мела, заботится о своём здоровье и бережёт силы. Мел строго следил за её режимом. «Нет, дорогая, молока», — ответил он Одри, попросившей виски перед сном. «Они могли бы выдержать в своём доме долгую осаду и не умереть с голоду, — продолжает Пауэлл. — С окрестных ферм им поставляли мясо и свежие яйца, овощи — с огорода по соседству; в их собственном саду рос виноград. Одри научила свою итальянскую кухарку-экономку готовить яичницу с ветчиной, картофелем и луком по-американски, а та в ответ показала Одри, как надо готовить итальянские блюда». Одри запомнит вкус макарон на всю оставшуюся жизнь. А ещё — рыбы, которую покупали на римских рынках и подавали с ризотто и спаржей: прекрасное дополнение к диете, обеспечивающее завидную талию. По мере того как уходили заботы, прекратились и её периодические приступы анорексии. После нескольких уроков, преподанных поселковым булочником, Одри принялась сама печь хлеб. «Они чувствовали себя счастливыми в сельской обстановке, но сознавали, что их финансы — в критическом состоянии», — добавляет Майкл Пауэлл.

Режиссёр был очарован любовью Одри к Мелу. «Одри принадлежала к числу тех женщин, которые отдают всё или ничего, — пишет он. — Не знаю, как Мелу удалось зажечь этот факелу но, боже мой, как он пылал!» Он наблюдал за их внешне счастливой жизнью в деревне, но предчувствовал, что характер Мела Феррера может всё испортить. Феррер не произвёл впечатления на Пауэлла как актёр. «Он не был ни пылким, ни щедрым. Умным — да, добрым — нет».

Тем не менее Пауэлл взял Мела сниматься в экстравагантной переделке оперетты Штрауса «Летучая мышь». Действие перенесли в послевоенную Вену, ещё находившуюся под оккупацией союзников, а название заменили на «О... Розалинда!». Мел изображал американского офицера, который поёт и танцует. Он согласился против воли, только ради денег.

Накануне наступления Нового, 1955 года пара приехала в Лондон и сняла квартиру рядом с Гайд-парком на время съёмок «Розалинды». Одри воспользовалась этим, чтобы подолгу видеться с матерью, что слегка раздражало Мела. Одри была счастлива: она звезда, замужем за красавцем и скоро станет матерью. На Рождество супруги обменялись подарками: жёлтый кашемировый свитер для него, белое платье, вышитое гвоздиками, для неё. «Сабрина» вышла на экраны в США, потом в Европе и имела настоящий успех; Одри находилась на верху блаженства[36]. «Самая чудесная сентиментальная комедия за многие годы», — писал Босли Кроутер в опубликованной в «Нью-Йорк таймс» рецензии, похожей на любовное письмо: «Такая хрупкая и нежная женщина с невероятной гаммой чувственных и трогательных выражений». Кое-кто, например светская хроникерша Дороти Мэннерс, влил ложку дёгтя: «Посмотрев во второй раз на ясноокую Одри, я начинаю думать, что она не самая одарённая актриса в мире. Она почти такая же неестественная, как другая мисс Хепбёрн...» Но «Тайм» отмечает: «Не играть, а просто жить — это самый редкий дар, и Одри им обладает». Марджори Розен из «Чикаго трибюн» пишет: «Она поражает силой своего жизнелюбия и совершенно особенной внешностью: худенькое костистое тело, королевская осанка и шаловливое личико. Глаза газели с умным взглядом, неправильный нос и большой рот с чувственной, проказливой и совершенно искренней улыбкой».

Не все превозносили её до небес; например, фотограф Сесил Битон выразился в тоне светского художника: «Огромный рот, плоское монголоидное лицо, чересчур накрашенные глаза, дурацкая причёска, длинные ногти без лака, чудесно гибкая талия, шея длинная, но, возможно, слишком худая. Всё слишком простое».

Раскритиковал он и голос Одри: «...Тягучий и бесцветный; такое впечатление, что она читает молитвы, порой с детскими интонациями сомнения или огромного горя». Слух Сесила Битона был столь же острым, как и глаз. А один из будущих режиссёров Одри, Стэнли Донен, отмечал, что её любила не только камера, но и фонограмма: «Не обязательно было её видеть: её голос прекрасно успокаивает нервы. Какой небесный звук проистекает из её горлышка! Мягкость, опирающаяся на отчётливую, но не педантичную дикцию. Она обнимает слова и обволакивает их мёдом. Она покоряет даже в темноте».

Этот ни на что не похожий голос Одри (которую не дублировали даже в песнях к «Забавной мордашке») — важная составляющая её успеха. Питер Богданович сравнивает его с бархатным контральто: «Элегантность мурлыканья... голос, едва затрагивающий согласные, замечательный и звучанием, и характерной манерой им пользоваться». И Сесил Битон совершенно прав, когда говорит о «совершенно уникальном голосе, который вначале принимает навязчивый ритм, похожий на ритм колыбельной, потом становится коварным и тягучим, а заканчивает детской многословной жалобой, разрывающей вам сердце».

У Одри в самом деле была своеобразная манера речи. Её голос был не только легко узнаваем, но ему было несложно подражать. То же относилось к её внешности — например, манере подводить глаза или короткой причёске. Возможно, первой такой задорный вид приняла Лесли Карон; но когда в «Римских каникулах» Одри — принцесса, «сбежавшая из школы», — выходит из парикмахерской, подстриженная под мальчика, этот стиль стал её собственным. На всех фотографиях, сделанных полудюжиной великих мастеров того времени: Аведоном, Битоном, Пенном, Энтони Бошаном, Дороти Уайлдинг, Бобом Уиллоуби, — запечатлён «стиль Хепбёрн».

В середине 1954 года «Лос-Анджелес таймс» писала: «Причёска Одри Хепбёрн произвела революцию в японских банях. Клиентки должны заплатить десять иен за то, чтобы помыть свою тяжёлую шевелюру. Те же, кто носит прямые и короткие волосы, как Хепбёрн, утверждают, что им полагается скидка». Западные женщины не смели выступать в парикмахерской с подобными требованиями, но многие требовали подстричь их под Хепбёрн. Сесил Битон отмечает в журнале «Вог», что «до Второй мировой войны так не выглядел никто... а теперь появились тысячи подражательниц. На улицах полно тощих молодых женщин с волосами, погрызенными крысами, и с лицами бледными, как луна». Мода на эту причёску сохранится долгое время и после того, как от неё откажется сама Одри. В девяностые годы топ-модели Линда Евангелиста, Люси де ла Фалез или Кейт Мосс носили что-то подобное.

Некоторые, конечно же, восставали против этой тирании, например историк кино Нора Сейр: «Многие девочки-подростки пятидесятых годов были введены в заблуждение образом Одри Хепбёрн. От нас требовали стать такими, как она, взять её за образец. Кокетливая и при этом практически асексуальная, Хепбёрн увлекала мужчин, потому что не представляла для них угрозы. Обожание, предметом которого она являлась, заставляло нас думать, что молодая женщина должна быть хорошо воспитанной, покорной и сексуально нейтральной, конечно, утончённой во время светских вечеринок, но лишённой неуместной чувственности. <...> Как мы могли всем скопом взять себе за образец чопорную анорексичку и рабски лепить себя по её образу и подобию, да ещё так долго?»