Кстати, а как горцы своих пленников кормят? А то я с утра ничего не ел. Свежий горный воздух аппетит зверски нагоняет, между прочим, да и душевные переживания тоже этому способствуют очень сильно.

Мы въехали в селение: стали слышны возбуждённые крики мальчишек. Кто-то дёрнул меня за ногу, но послышался гортанный окрик — и от меня сразу отвязались.

Меня стащили с лошади и куда-то поволокли. Потом надавили на затылок, заставляя пригнуться, провели ещё несколько шагов, насильно усадили и сорвали, наконец-то, с моей многострадальной головы вонючий, грязный мешок. Руки, однако, развязывать не стали, а они начали уже порядком затекать. Из-за быстрой посадки меня опять шибануло болью по всему телу; я промычал, закусив губу. Горцы презрительно что-то прокаркали, скривились и отступили, оставив за моей спиной явного головореза с яростными глазами. У них самых беспощадных и лихих воинов «джигитами» называют — похоже, мою охрану поручили как раз такому.

Я огляделся.

Меня усадили, оказывается, на засаленную войлочную кошму, которая покрывала весь пол в сакле. Хижина оказалась каменной, но без штукатурки и даже без выравнивания стен: просто налепили грубые, неотёсанные камни один на один, скрепив глиняным раствором — и всё. Стены стали черны от многолетней копоти, а окна ничем не прикрывались: наверное, нет тут ни слюды, ни шкур полупрозрачных. Небось, их зимой кошмой затыкают, — и вполне довольны.

В углу был сложен очаг, который за многие годы стал чернее стен. В его большом зеве висел грозный закопчённый котёл. Приторно пахло застарелой овчиной и бараниной, и этот запах не могли перебороть даже крупные пучки разных сушёных трав, развешанных по стене.

Саклю построили не прямоугольной, как обычные дома, какие я видел до этого. Её углы оказались закруглённые, т. е. она сама по себе походила на огромный такой каменный котёл, в котором варилась жизнь. Такие круглые жилища, говорят, делают и жители самых северных областей: чтобы домашнее тепло лучше хранилось. Ну, а ещё при этом из-за угла напасть очень трудно, так как нет их, углов-то этих.

В центре сакли расстилался ковёр, гораздо более чистый, чем вся кошма. Возле него сидел на коленях, не шевелясь, дряхлый старик с закрытыми глазами, склонив подбородок так, что его седая клочковатая борода упиралась в грудь. Спит он, что ли? Старец восседал, получается, как раз напротив меня, с папахой на голове и в архалыке, хотя по сакле расплывался тёплый воздух. За его спиной на стене висел узкий длинный меч — горцы любят орудовать именно такими, облегчёнными. Серебряная чеканка украшала все его ножны, от гарды до самого конца, а такое богатое оружие уж что-нибудь, да значило. Тем более, что я заметил вкрапления зелёных камушков, и не удивился бы, если они оказались бы изумрудами, а не простым малахитом или змеевиком. Почему-то у меня сложилась необъяснимая уверенность, что меч со стены давно никто не снимал… Интересно, у них что, оружие при жизни детям не передают, что ли, или престарелый хозяин не имеет сыновей? Вот такие, вроде бы не имеющие значения, мысли сами по себе лезли мне в голову: всё-таки полковник крепко меня выдрессировал делать непременные выводы изо всего, что я вижу в окружении врагов.

Один за другим подходили солидные мужчины и усаживались вокруг торжественного ковра. Я говорю «солидные» весьма условно, так как «в низинах» при их виде любой тамошний житель скривится бы презрительно или испуганно: они заходили в папахах, со страшными квадратными бородами, воняющие потом и овчиной, с кинжалами у пояса. Чувствительные барышни и вовсе в обморок попадали бы при виде таких джигитов. Но, так как я родился не барышней, то обращал внимание не на запах, а на их уверенные взгляды, ножны с серебряной чеканкой и кожаные пояса явно ремесленной работы, а не паршивой самоделки из полоски кожи. У них архалыки не были затасканными до дыр и выглядели вполне терпимо.

У большинства вошедших серебро покрывало не только кинжалы, но и легло сединой на их бороды и виски. Однако, до сидевшего старика возрастом никто из них явно не дотягивал. Хотя тот и сидел, как пень, не обращая никакого внимания на вошедших, — тем не менее, в их позах ощущалась определённая почтительность к хозяину сакли. Все прибывшие гости никаких разговоров не начинали, хотя расположились на ковре вполне вольготно и вертели головой, окидывая меня оценивающими взглядами. Я, как ни старался, не мог узнать среди вошедших никого из тех, кто меня пленил, кроме того, что пытался мне зубы заговаривать, стоя возле Чалки. Причём, он оказался явно пониже «званием», так как сел не в общий круг возле ковра, а на кошме, как и я, от меня недалеко. Стало быть, из моих «знакомых» в сакле остался только он, да ещё второй головорез, стоявший за моей спиной, — если только он не подошёл ко мне уже в селении.

Вдруг послышался хруст сломанного дерева. Я невольно заозирался, и только потом сообразил, что это старик сказал только одно слово, подняв свою голову с блеклыми глазами. Уважаемые гости, как по команде, замерли, склонившись, сложив руки крест-накрест на груди так, что пальцы оказались возле плеч. Потом выпрямились, положив ладони на колени.

Старик сказал ещё что-то.

— Как твоё имя? — как ни странно, пленивший меня говорил на вполне приличном божегорском языке, без дурацкого наигранного акцента. Пожалуй, даже лучше меня.

— Вепрь, — ответил я равнодушно.

Старик вновь что-то прохрустел.

— Ты врёшь, шнырга и сын шнырги! — злорадно оповестил меня толмач. — Наш вождь умеет распознавать проклятых лгунов!

Я пожал плечами: подумаешь, великое искусство. Я и сам кое-что умею, так как полковник мне дал несколько уроков такого распознавания.

Между тем вождь о чём-то заговорил с командирами. Похоже, отдал им инициативу допроса, так как снова умолк и, склонив голову, ушёл в свою нирвану, а вопросы мне задавали уже другие люди, из пришедших:

— Что ты делал возле королевского замка?

— Гулял. Дышал свежим воздухом. Врачи сказали, что горный воздух для здоровья очень полезен.

— Издеваешься, шнырга?!!

— А разве в том лесу гулять запрещено?

— Ты кто такой? Те не божегорец. И на нихельца тоже не похож.

— Я — просто человек.

— Ты — вонючий шнырга! Ты — шпион!

— Зачем же спрашиваете, раз и сами всё знаете?

— Кто тебя послал?

— Да никто. Я сам пришёл, — и ведь ни слова тут я не соврал, чем, похоже, обозлил своих врагов до предела. Конечно, за шпиона больше платят, а за одиночку, который сам по себе таскается по горам, много ли премии отвалят? Так, на горбушку хлеба. Из-за этого не имело смысла тащить меня к чёрту на кулички и беспокоить шибко занятого вождя допросами.

Интересно, когда меня начнут бить? Ну, чтобы я назвал себя нихельским шпионом, и меня можно было бы со спокойной совестью продать Его Величеству по сходной цене? До чего же в этом году у меня война плохой получается: получаю то от обыкновенных разбойников, то от дикарей каких-то, а денежек — ни даже паршивой погнутой монетки не перепало, пока что одни только удары получаю.

— Ты врёшь! Ты всё врёшь! Ну, ничего, мы научим тебя любить правду, вонючий шнырга…

И что это они запахом меня попрекают? От самих, можно подумать, разит только одними фиалками. Ну, сейчас начнётся…

Один из горцев что-то решительно сказал, подняв руку ладонью к зрителям. Пару мгновений длилась тишина, которая взорвалась (эко мне словечко-то «химическое» прилипло…) бурным водопадом горячих слов и, похоже, весьма возмущённых. Возмущались горцы явно не мной, а тем, кто это сказал. Сказавший, между тем, сначала отмалчивался, а потом снова упрямо бросил несколько слов, похожих по звучанию на те, первые. Наверное, повторил свою фразу, причём уже повышенным тоном. Джигиты стали всплёскивать руками, как облапошенные на рынке бабы, и, как будто бы, стали готовы даже схватиться за ножи.

Опять послышался хруст сломанного дерева.

Все разом замолчали, а те, что успели вскочить на ноги, послушно плюхнулись на ковёр, повторив жест скрещения рук на груди.