Заехали в очередную деревню, Ротанни. Нихелия воюет многие годы, и я выучил названия почти всех её населённых пунктов, так как бывать приходилось почти везде. Но только в тот день я как будто глядел на неё другими глазами…

Я, конечно, видел, что год от года в деревнях становится всё больше брошенных домов, покосившихся заборов, а в городах — всё больше нищих, просящих подаяние. Всё больше и больше калек: то рук не хватает, то — ног, то хромает человек. Я, разумеется, понимал, что это — следствие постоянных войн, и что мои товарищи, ушедшие с войны из-за тяжёлого ранения, скорее всего, пополнят ряды этих убогих, клянчащих подаяние, которое будут пропивать по-чёрному. Понимал, но никогда больше своих раненых товарищей не встречал, и совесть моя спала крепко. И если погибал кто из моих знакомых сослуживцев — что ж, на то воля Пресветлого: все мы у него будем. Я был пока живой, не инвалид, в милостыне не нуждался, а как там живут другие — да наплевать, они сами о себе должны заботиться. Постоянные войны давали мне постоянные доходы, тогда как другие от войн нищали, беднели, но я их не жалел: каждый выживает, как может.

А вот этот случай с нападением на нас в лесу — он меня как будто встряхнул. Я мог потерять очередного знакомого (знакомую) — вроде бы ничего особенного. В первый раз, что ли? Но почему-то напал тогда на меня страх, муторный страх из-за того, что я вот больше никогда не увижу эту неровную причёску ёжиком, угловатую фигурку, которая то спорит, то язвит, то капризничает, т. е. вроде бы только жить мешает спокойно, и от которой лучше бы избавиться. Я тогда понял: мы не можем жить сами по себе, нам обязательно нужно, чтобы где-то рядом жила родственная душа, которой не всё равно, жив ты или прикончили тебя где-то. И чтобы ради тебя ходил бы по этой земле кто-то такой, чтоб тебе сама мысль о его смерти казалась бы непереносима.

И смотрел я на эту Ротанни совсем другими глазами. Опустели многие дома: наверное, хозяин погиб на войне или не смог удержать хозяйство под тяжестью налогов — ушёл в разбойники, а его семья — подаяние просить. Только раньше я не осознавал, что опустевшие дома — это не только следствие потери доходов, но и горе, горечь потери близкого человека. А ещё я понял, что стал уязвимым: если Ведит исчезнет из моей жизни, то как я потом буду жить: просто есть, пить, спать, воевать, получать за это деньги и тратить их в кабаках — на еду и питьё??? Но, чёрт побери, у меня не появлялось досады из-за этой возникшей уязвимости, и это даже меня не тревожило!

Мы тут совсем не задержались. Деревенька вконец отощала, и ловить нам здесь было нечего. Мы с Ведит выпили по кружке вчерашнего молока, съели по краюхе свежего, пахнущего дымком хлеба, уплетая за обе щёки — и по коням. Седовласый хозяин кряхтел, вздыхал тяжко, то и дело искоса на меня посматривая, а под конец, когда мы уже коней отвязывали — не утерпел и спросил:

— Слышь, паря… А ты у нас часом не бывал, годика эдак три назад?

— Не, отец. Я тут впервой, — соврал я, не моргнув глазом. — Прощевайте!

Когда мы уже выезжали с гостеприимного двора за ворота, наткнулись на улице на какую-то бабу, согнувшуюся под тяжестью коромысла. Едва гляну на меня, она уронила полные вёдра и вскрикнула так, что у меня уши заложило:

— Ой, да что ж это деется, люди добрые?!! Да кого ж вы тут привечаете?!! Ведь это ж главный у них бандит!

Старики на завалинке вскинули на меня глаза, как по команде.

— Да держите его, держите! Не помните, что ли? — они ж тут нас грабили!

Я молча пришпорил Лешего, девушка — Чалку. За околицей оглянулся — Ротанни провожала нас нестройной кучкой мужиков с вилами и косами, задумчиво глядящими нам в след.

— Ну, и что это было, Клёст? — спросила меня Ведит, переводя дух.

— А я знаю, что ли? — я и сам ехал ошарашенный. — Вот ведь злопамятные тут какие! Подумаешь, пару рубах и портки мои ребята тут спёрли… Другим деревням доставалось гораздо круче! Мы ж ведь тут даже никого не убили!

Я оказался обескуражен: удирать на глазах девчонки от нерасторопного мужичья — это ж для настоящего воина полнейший позор. Но рубить простых крестьян в капусту — на это у меня рука ни за что бы не поднялась, — я же вам не отморозок безбашенный. Объяснять соплячке такие тонкости — я не оратор и не политик; язык у меня подвешен плохо. Да и вообще, с какого это вдруг воин что-то должен объяснять женщине??? Если удираем — значит, так надо, и нечего на меня так коситься.

— А если поточнее? — вредная девчонка завелась, — теперь не отвяжется, если не гаркнешь, но я сейчас не имел настроения орать. — Что ещё вы тут натворили?

— Кур, понятное дело, изловили десяток — жрать очень хотелось…

— Давай-давай, договаривай!

— Да девку тут один мой солдат помял насильно. Он у меня вообще был на этом деле свихнутый, а тогда мы совсем одичали, с неделю по лесам скитаясь после разгрома армии, — вот и набросились: кто — на птиц, а он — на девку.

— Да как ты мог! — вскрикнула аспирантка. — Да ты!.. Ты!.. Ты ж командиром был, ты обязан был ЭТО запретить!

Теперь я окончательно одурел. Да, у этих невоенных людей понятия о реальной армии — как у меня в далёком детстве, по первым книжкам. Теперь требовалось как-то помягче сказать об этом моему химику, и чтобы она при этом за свой стилет не схватилась, с её-то горячей головой.

— Понимаешь, студент, — начал я, осторожно подбирая слова, — как бы это тебе объяснить… Есть вещи, которые командир запретить не вправе. Я вёл людей по лесам — и они мне подчинялись, не разбежались по одному. Они мне все верили, что я их выведу и в плен не сдам, так как их никто из плена выкупать не будет, и они сгниют все на каторжных работах ни за грош. И я их вывел.

А тут эта Ротанни попалась на пути. Все солдаты пришли голодные и оборванные, а денег — ни шиша, хрен да маленько. Ты ж пойми, студент, командир — он своим солдатам, да, и бог, и отец, но иногда он что-то не должен замечать… Кто это понял — тот будет командовать долго и счастливо, а кто — нет, тот должен бросать командирство. У вас в столице, в «парадной армии», — там, конечно, всё не так: там командир должен гнобить солдат постоянно, а вот «в полях» — иначе.

Я говорил тогда что-то такое в этом роде; сказал, наверное, тысячи правильных слов.

— Сволочь, ты, Клёст, — сделала вывод Ведит, надулась и молчала до самого вечера.

С этими бабами всегда что-то не так. Хоть дворянка, хоть служанка — обязательно что-нибудь не понравится. Ну и хрен с ними.

Первые слова, которые она произнесла вечером, оказались такие:

— И в какие ещё деревни нам не нужно заезжать?!

— В твоей стране таких мало…

Ведит демонстративно сделала себе лежанку подальше от моей, и зарылась с головой в еловый лапник, как скворогв свою зимнюю берлогу. И даже кашу не варила.

На другой день мы (т. е. я, конечно) накупили в дальний путь припасов и тёплое покрывало для девушки, и все деревни начали объезжать стороной, ночуя в лесу. Для быстрого продвижения передвигались всё же по дорогам, и каждый взгляд на нас встречных путников казался мне подозрительным. Но, находясь не в своей родной деревне, никто из крестьян не торопился кричать: «Вот они, — ловите, ловите!»

Однажды я услышал удалённый топот копыт конного отряда, который мчался за нами вслед. Мы с Ведит дружно рванули в лес и переждали. Отряд проскакал военный, не державники, но я, конечно, не стал выяснять: по нашу они пришли душу или торопились по своим каким-то важным делам. После этого случая я изменил тактику: мы ехали на почтительном расстоянии друг от друга; я пытался заметить опасность спереди, а Ведит — сзади. Кто первым замечал что-то опасное — срочно сообщал другому. И для путников мы стали вроде как каждый сам по себе, незнакомцы.

Чем ближе к границе, тем труднее нам становилось. То и дело нам стали встречаться обозы, шедшие в сторону Божегории, т. е. на войну. Обозников наверняка оповестили о ловле преступников, и нам обгонять их стало не с руки — тем более, что там имелись и конные охранники, играть с которыми в догонялки мне решительно не хотелось. А тащились груженные телеги медленно…