Я хмыкнул. У этих благородных — всё не как у людей. Чтобы конь что-то начал понимать — его ж дрессировать нужно, до одури. А после войны он всё забывает, зараза; приходится тратить время на освежение его памяти.

— Правда, лошадка? — вкрадчиво спросила Ведит, лаская Чалку.

Изменница Чалка согласно покивала головой. Вот скотина! Вернусь домой — непременно продам! Сразу на живодёрню.

— Ты имя должен сам придумать. Давай думай… Клёс-с-с-т!

Как будто на вкус моё имя попробовала.

Думать не хотелось. Я сунул в рот соломинку, снятую с головы Ведит, пожевал лениво. Негромко стучали подковы по дороге; солнышко спряталось за белое облако. Если конь — как человек, то свою кличку он должен получить тоже не просто так, а заслужить. Животное не может болтать, не может сгоряча вырвать глаз пальцем пленному при допросе, разозлённое потерей друга при захвате этого пленного, который, к тому же, наглый до жути — один глаз ему явно лишний, тем более — левый. Как же оно свою кличку заслужит???

Наглый коняга опять стал ластиться к Чалке.

— Да куда ж ты лезешь, леший?!

Вот так он и получил своё имя. А мне пришлось-таки в обед заниматься конской случкой. Пока я бегал рысью по бескрайнему полю, намотав поводья Чалки на кулак, пугая из густой травы разноцветных бабочек, заполошно стрекочущих кузнечиков и разных мошек, Ведит приготовила кашу с мясом и грибами, собранными ею тут же, в лесочке, пока костёр разгорался и вода закипала. Костёр, кстати, тоже сама запалила. Женюсь. Не убьют — обязательно женюсь. На ней. К чёрту крестьянок.

Я стреножил наигравшихся коней и рухнул на примятую траву:

— Блин, ну почему у них так всё сложно?! Да я в сечах так не уставал! Даже в тех, которые с погонями…

Чертовка лукаво скосила на меня прищуренный взгляд, выбирая кашу с ложки жемчужными зубками:

— А вам, мужикам, попроще хочется? Раз-раз — и на матрас? А побегать, поухаживать?

Я застонал, утирая горький, едкий пот:

— Ну её, к Нечистому, такую любовь! Одна беготня только… Все кости болят, — старею.

Ведит звонко смеялась; я сердито ворчал, черпая горячую кашу ложкой. Семейная идиллия — кажется, это так у благородных называется? Я пригрелся на нежарком предосеннем солнышке, а в голове само собой рисовалась наша грустная диспозиция.

Итак, уже утром стражам державы, нас опередившим, должно было стать окончательно понятно, что дожидаться нас по столичному тракту — бесполезно. Стало быть, они выслали ещё гонцов — предположительно, в Ангулем и в Армик, так как это — самые крупные города в стороне от тракта и ближайшие к выехавшему на перехват отряду: один — вправо от главной дороги, другой — влево. В них есть свои департаменты Службы безопасности державы, свой штат людей.

Эти державники, получив в руки наши описания, вскочат на коней и рванут в ближайшие крупные сёла. Там есть свои сельские писаря, которые перепишут полученные приметы преступников и отправят мальчишек по деревням, чтобы передать бумажки тамошним старостам.

А в городах, само собой, всех владельцев гостиниц, кабаков, харчевен тоже поднимут на уши. Также известят всех тайных осведомителей, чтобы они приглядывали за местными «малинами» и другими борделями.

Одним словом, будут перекрывать все места кормления и ночлега. Примерно через неделю вдоль границы с Божегорией не останется ни одной деревни, не получившей сообщение о беглецах, и эта смертельно-опасная волна облавы будет двигаться нам навстречу, к столице. Конечно, в глухих местах всякие грозные наказы слушают вполуха и к путникам особо не приглядываются, да очень уж мы парочка колоритная, — даже для военных времён. Вот если бы нам прибиться к какому-нибудь обозу — вроде как мы едем не сами по себе, а с другими людьми, но в стороне от тракта обозники ходят редко: можно нарваться на разбойников или дезертиров, готовых ради жратвы и наживы порешить кого угодно. Дороги тут узкие, с обеих сторон зажатые глухим лесом, — вот как здесь, где мы сейчас едем…

Раздался хруст, и невысокая ель с шуршанием начала заваливаться поперёк нашего пути. Я натянул поводья, выхватив меч и быстро озираясь. Опять треск, и уже второе дерево валится на дорогу — конечно же, отрезая нам отступление.

— Прячься за мной! — ору я девушке, срывая щит с задней луки седла, но она уже и сама догадалась, жмётся ко мне вместе с Чалкой.

Я отбиваю пару стрел, третью беру на щит так, чтобы не воткнулась и не мешалась. Верчу отчаянно головой; перед глазами мельтешат ветви с листвой, бородатые грязные рожи, орущие что-то отчаянно-весёлое и бегущие к нам, играют солнечные блики на вражеском оружии.

Ёлка завалилась на деревья на противоположной стороне дороги и не достала до земли верхушкой — вот там, лавируя между стволами, мы смогли бы пробиться и оторваться вскачь…

Волна нападавших захлестнула нас, мне перегородили дорогу: здоровенный детина принял удар меча на жердину, удерживая её двумя руками поперёк моего удара; ловкие крепкие руки вырвали Ведит из седла, как тряпичную куклу. Я опять рванул поводья, отчаянно поворачивая назад — и тут мне так шарахнули по спине, что вмиг дух вышибли, а из глаз звёздочки посыпались. Руки бессильно опустились, меч выпал — меня точно так же проворно сдёрнули наземь. Крепко приложившись, я потерял сознание на некоторое время.

Очухался я тоже от удара, только другого — жёсткой ладонью по щеке. Меня два разбойника подхватили под мышки, поставили на ноги, завернув руки за больную спину. Зрение никак не могло сфокусироваться, фигуры врагов раздваивались. Тоже мне, «сова ночная» — завалили как сопливого мальчишку. Конечно, это всё из-за девчонки: мне приходилось отвлекаться на её защиту, а в настоящем бою я бы не думал о том, как сражается товарищ за моей спиной, — он и сам такой же профессионал, за свою шкуру постоит. Но, как говорил полковник, «не ищите себе оправданий — тогда и чужие отмазки вам будут нафиг не нужны». Раз попался — думай, как выкручиваться будешь.

Меня не прибили сразу лишь потому, что живого легче обыскивать и раздевать, нежели труп. Точно: какой-то белобрысый парнишка уже сунулся ко мне хлопать по карманам. Опять-таки, не хотелось разбойникам кровью одежду мою марать. С лежачего только сапоги стягивать хорошо, я вот уже остался босиком.

Ведит держал сзади в обхват сухощавый хмырь с космами седых волос, едва-едва прикрывающими проплешины. Бородёнка у него торчала такая же жидкая, козлиная, а улыбка — смазливая и щербатая, глазки — масленые, смазливые. Грязная крестьянская рубаха без пояса больше похожа на тряпку; у других, впрочем, одежонка выглядела не лучше. Этот бандит, явно бывалый и опасный, уверенной рукой держал у горла Ведит нож.

— Кони — хороши, и деньжата есть! Жирные караси попались.

— Пора бы уж, сколько тут сидим нежрамши…

— Пошарь там ещё…

— Да я уже всё вывернул!

— Мужики, мужики! — противным подстрекательским голоском заблеял разбойник, державший мою аспирантку. — А это ведь девка, ей-ей, девка! Вот сами пощупайте! — и он провёл ладонью вверх-вниз по груди Ведит, не разжимая хватку.

— Чур, я первый! — взвизгнул белобрысый, сразу забыв про мои карманы, кинувшись к Ведит.

— Куда, салага?! — цыкнул на него козлобородый и отмахнулся ножиком, едва не жикнув того по прыщавой харе. — Ты, штоль, тут самый главный? Это тебе не… А-А-А-А-А!!!

Дикий вопль сотряс дрогнувший лес; где-то далеко вспорхнули вспугнутые птицы. Все разбойники невольно застыли на мгновенье, ошарашенно замолкнув…

Я ударил босой пяткой по ступне державшего мою правую руку — тот вскрикнул, ругнулся, поджал ногу, согнувшись и ослабив хватку. Тут же, получив от меня ещё и освобождённым локтем под дых, отвалился. Второй бандит слева ещё удерживал мою руку, а зря: лучше бы ему от меня отойти. Я от души впечатал ему свободным правым кулаком в подбородок, подтянув его левой рукой поудобнее под удар, благо он сам же за неё и держался.